Каба́

«Как будто не мне говорит,– резко подумал Игорь.– Как будто не мне, а кому-то другому. Может, себе. Может, кому-то из присутствующих. Или маме? Или кому-то, кого нет в комнате и… уже нет в живых…»

Отец поднял голову и посмотрел Игорю в глаза.

– Игорюня. Желаю тебе, чтобы ты жил в ладу с собой.

В горле встал ком. И даже не от слов отца: это был ком не столько признательности, сколько горечи и раскаяния. Он, Игорь Мещеряков, однажды слишком возомнил о себе и посчитал себя самым умным. Он недооценил его. Недооценил своего батю, недооценил его. Он недооценил его в том, что всегда воспринимал того чистым незамутненным стеклом, покрытым водо- и пылеотталкивающей пленкой. Нечто – терзания, «думки», душевные муки – не просто не оставляют на стекле следа, но стройным хором шагают мимо. Однако его отец оказался достаточно проницательным, чтобы понять, с чем именно у Игоря ассоциируется день рождения. И он передал ему слова бабушки, передал как эстафету, и тем самым обнажил Игоря страх: он лелеет боль, чтобы близкие продолжали жить. Но ведь это неправда? Он лелеет ее, чтобы продолжать жить самому.

Чтобы не выдать своего состояния, он быстро приложился к остаткам колы.

– За тебя, Игорюнь,– заключил отец и поднял пластиковый стаканчик с коньяком.

– И за стариков, которые гундят,– добавила тетя Нина. Она выглядела очень серьезной и меланхоличной.– И которыми мы все тоже постепенно становимся.

Отец опрокинул стаканчик и хлопнул себя свободной рукой по колену.

– Пороговая третья пройдена,– возвестил он, ни к кому конкретно не обращаясь, а Игорь непроизвольно вдруг вспомнил Алика-Фонарика.

– А тебе говорю: записывай себя!– сказал дядя Саша. Он продолжал восседать на подлокотнике, как альфа-самец, и мацал за плечи тетю Свету, которая вежливо улыбалась и не бельмеса не понимала, о чем речь, хотя все другие понимали; и Игорь. – Камер везде натыкай и записывай. А утром – прокручивай.

– А смысл?– отмахнулся отец.– Че мне себя записывать, мне и Вика может рассказать, или вот ты.– Он перевел взгляд на тетю Свету и пояснил, чтобы та тоже была в курсе и не сидела, как ворона Кагги-Карр. Раз уж она примкнула к их импровизированному сообществу (судя по ее мышлению, ненадолго).– После третьей рюмки уже ничего не помню. Всегда, без исключений из правил. Такой организм. Не важно, что я там пью, любой напиток подходит. Даже пиво. После третьей бутылки – такая же ерунда. Наутро – чистоган полный в голове. То, что до третьей,– то помню, дальше – нет. Тут помню, тут не помню, короче. Мне вот пацаны говорили, что у многих так бывает, но потом постепенно они что-то все равно вспоминают. А у меня бесполезно, даже если мне рассказывают подробно, не могу вспомнить. Только верить остается. Хех! Может, и не так все, как мне рассказывают, а я все равно не узнаю никогда. Так что тост Игорюне я завтра по-любому вспомню, а то, как тебе все это рассказываю,– уже не вспомню. В следующий раз могу начать заново рассказывать.

Игорь прикусил ухмылку. Было дело, проходили. Так-то астральные провалы отца его не слишком донимали, да и маму тоже, но пару раз отец Игорю доставил. Особенно один случай запомнился: мама куда-то слиняла и оставила их вдвоем. Отец пил пиво и хотел посидеть в инете, но Игорь разве даст? Игорь тогда еще не настолько зомбировался книгами и чем-то напоминал живого ребенка, если приглядеться: крутился рядом, пихал невзначай под локоть, приставал с вопросами, а когда исчерпался – начал канючить какую-нибудь историю. Отец мазался-мазался, потом сдался.

– Игорюнь, я тебе рассказывал, что бабушка во время войны партизанила? Нет? Ну, слушай тогда. Она совсем молодая была, даже школу не успела закончить, а тут война. Многие деревенские в партизаны подались, многие погибли. На возраст не смотрели тогда, все воевали, кто мог. Книга есть такая, «Молодая гвардия» называется. Ты когда подрастешь, почитай. Там про бабушку не написано, но она такая же была. Помнишь, мы с тобой на железку ходили в деревне, где перегон? По этой железке немцы тогда свои составы с оружием гоняли, а бабушка с другими деревенскими их подрывала или под откос пускала. А потом она попалась. Привели ее в деревню, заперли в сарае, утром казнить хотели. Только сторож там – он тоже деревенский был. Отпер сарай ночью, и они вдвоем сбежали. Такие дела. Ну а скоро и война закончилась.

Игорь Мещеряков в глубочайшем кризисе отвял от отца на весь оставшийся день. Как же так, пораженно думал он в своей комнате. Как же так, почему ему никто ничего раньше не рассказывал? И бабка с дедом, как назло, в этом году слиняли в деревню, так что их теперь не прижать к стенке. Почему среди всех бесчисленных бабушкиных историй не нашлось места, чтобы открыть Игорю хотя бы клочок той правды, той истории, которая навеки помечена в календаре пятью черными годами? Что там такого секретного? И, главное, бабушка-то говорила, что это ее родители видели войну, не она сама… Елы-палы, ну как так-то?