Кабахи

— Ну-ка, Реваз, сынок, в чем наши преступления против партии и народа?

В голосе председателя прозвучала скрытая угроза. Взлохмаченные его брови как бы глядели сверху на густые, табачного цвета хевсурские усы, свешивавшиеся на нижнюю губу. Чуть суженные глаза с холодным ожиданием уставились на бригадира.

Реваз молча полистал блокнот, проверяя и освежая в памяти какие-то записи, и повернулся к Эресто.

— Возможно, я ошибся на несколько метров — может, даже на десяток или полтора, так как у меня не было возможности провести точный обмер. Но это не меняет сути дела. Начнем хотя бы с Сабы… Его участки мы обошли сегодня с рулеткой из конца в конец…

— Да что это такое, дался вам мой участок — из самого Телави человека выписали его обмерять! Какие у меня земли — один маленький виноградник да тот узкий пустырь, что протянулся, как бычий язык, между садами Цалкурашвили и Годердзи Шамрелашвили. Этим пустырем мне и пользоваться невозможно — по нему, как по проселочной дороге, ходят-ездят. — Дрожащими, узловатыми, темными пальцами своей большой руки Саба теребил синее сукно по краю длинного стола, как ученик, отвечающий урок строгому учителю.

Он отвел простодушный детски-обиженный взгляд от Ре- ваза и отвернулся к окну, сдвинув брови.

Бригадир, словно вовсе не слышав этой довольно длинной для начала реплики, продолжал:

— Обошли из конца в конец, и получилось всей земли две тысячи сто шестьдесят квадратных метров. Иными словами, двадцать одна с половиной сотых гектара.

— Совершенно верно. А сколько у тебя было записано?

— Двадцать две сотых.

— Так и так — меньше, чем полагается. Чего ж тебе нужно от этого человека?

— Мне ни от кого ничего не нужно. Но раз уж так болеют душой за Ефрема и ему подобных, пусть не забывают и таких, как Саба.

Дядя Нико понял, куда метит бригадир. Он наклонился вперед, скосил голову набок и исподлобья посмотрел на Реваза.

— А дома с двором у Сабы, по-твоему, нет? Так, значит, и висит человек на лозе в своем саду, словно кисть винограда?

— Двор и огород Сабы вместе — от силы пять соток, не больше. Виноградник занимает тринадцать соток. Тот пустырь — проезжая дорога, Саба его ни вспахать, ни засеять не может. Почему же эта земля засчитывается ему в приусадебный участок?

— Кто ему запрещает, сынок, пахать и сеять?

— Запреты тут ни при чем. Разве он сам не знает, что по этой земле две семьи ходят и ездят? Что там вырастет?

— Кто ж виноват, сынок, — пусть не позволяет по своей земле ходить.

— А к соседним виноградникам другого подступа нет. Устройте им другую дорогу, и никто участок Сабы топтать не будет. А нет, так выделите Сабе землю в другом месте,

— Я бы рад выделить, таких работников, как Саба, у нас раз, два и обчелся. Человек состарился на колхозных полях и с серпом в руке, наверно, богу душу отдаст. Да только откуда в Чалиспири столько земли, чтобы раздавать направо и налево?

— Нашелся ведь участок для бухгалтера? Вот там же и для Сабы поищите.

Саба растерянно слушал этот спор и все еще не мог разобрать, на кого из двоих ему сердиться.

Бухгалтер сидел около Тедо, склонившись с каменным лицом над истрепанной тетрадкой. Ни одна черточка не дрогнула на его лице, ничем не выразил он своего отношения к этому «приятному» собранию и к его устроителям. Он словно застыл на месте и лишь мерным, одинаковым движением правой руки проводил карандашом черту за чертой по линялой обложке своей тетрадки.

— У Сабеды Цверикмазашвили оказалось сверх нормы девяносто четыре квадратных метра, а если уж обязательно изымать такие излишки, то полагается отрезать землю там, где ей самой удобней. По краю двора Сабеды тянется ежевичная заросль — ее, собственно, не следовало включать в обмер, но я все же обмерил, чтобы некоторые заинтересованные лица не обвинили меня потом в пристрастии. Получилось этого ежевичника триста восемнадцать квадратных метров. — Вот от них и отрежем девяносто четыре метра. С остальным пусть она что хочет, то и делает. Ни о какой передаче рядов ее виноградника другим колхозникам не может быть и речи.

Эресто тряс и кивал своей большой головой в знак полного согласия. Нико не проронил ни слова.

— Теперь перейдем к остальным. Каким образом у Георгия и у Алексея Баламцарашвили оказалось по семьдесят пять сотых гектара, когда до тысяча девятьсот сорок седьмого года, судя по записям в шнуровой книге, у одного имелось во владении сорок три сотки, а у другого — пятьдесят две?

Нико даже не взглянул на своих изобличенных племянников. Он откинулся на спинку стула, почесал кончиком карандаша в затылке, потом, не глядя, протянул руку и пододвинул к себе лежавшую перед носом у Наскиды толстую шнуровую книгу.

— Насколько мне известно, эти двое вступили в колхоз не с самого начала. А принятые в более поздние годы имеют право на семьдесят пять сотых гектара — так мне помнится.

— Точнее, имеют право сохранить из своей земли семьдесят пять сотых гектара. Об этом все помнят. Вот только никто не помнит, чтобы у Георгия или у Алексея Баламцарашвили было столько при вступлении в колхоз.