Качели дыхания

После конца рабочего дня ямаопустела, но солнце еще стояло высоко, пылая над зарослями. Я отправился по тропке к «дирижаблю» и заглянул внутрь. Внутри трубы, в самом начале, была тень, посередине — сумерки, а дальше — тьма, хоть глаз выколи. На следующий день я, копаясь в угле, время от времени поднимал глаза. И после полудня, ближе к вечеру, увидел, как трое или четверо мужчин пробираются через заросли бурьяна. Их фуфайки, в отличие от наших, были полосатыми. Чуть поодаль от «дирижабля» мужчины уселись на траве, закрывавшей их по шею. Вскоре перед входом в трубу повисла на палке порванная наволочка — знак «занято». Какое-то время спустя флажок исчез. После показался снова и снова исчез. Едва первые мужчины ушли,пожаловали следующие — трое, а может, четверо — и сели в траву.

Я заметил и то, как целые женские бригады прикрывают «кошачьи свадьбы». Лишь только трое-четверо женщин нырнут в кусты, остальные втягивают начальникав разговор. Если он все же хватится ушедших, ему разъясняют, что женщин погнал в бурьян понос или желудочные колики. Отчасти это правда, а сколько таких — он разобраться не в состоянии. Начальник кусает губы, на какое-то время успокаивается, но все чаще поглядывает в сторону «дирижабля». Теперь женщинам — я понял — придется вмешаться. Они пошептались с нашей певуньей Лони Мих, и Лони завела с переливами, перекрывая своим голосом стук лопат и громыхание угля:

Всюду тихо средь полей,
Лишь в низине соловей…

И те, пропавшие, сразу появились. Они втиснулись между нами и взялись за лопаты как ни в чем не бывало.

Мне нравилось название «дирижабль», созвучное серебристому забвению нашего злосчастья, поспешно-кошачьему спариванию. Я понимал, что эти чужие немцы имеют всё, чего не хватает нашим мужчинам. Фюрер послал их в мир солдатами, и они были самого подходящего возраста, не то что наши мужчины — полудети или перестарки. Тень убожества и деградации лежала и на них тоже, но зато они повоевали, побывали на войне. Наши женщины считали их героями, с ними любиться все-таки получше, чем вечером на нарах с подневольным рабочим, накрывшись с головой одеялом. Но и вечерняя любовь процветала по-прежнему. От нее, однако, на наших женщин веяло их собственными горестями, тем же углем и той же тоской по дому. И она не уводила от повседневности, в которой всё, что дается, потом отбирается. Мужчине надлежит заботиться о еде, женщине — о стирке и утешении. Любовь в «дирижабле» — если не считать подъема и спуска белого флага — не требовала никаких хлопот.

Ковач Антон даже не предполагал, что всем женщинам я желаю «дирижабля». И что в мозгу у меня отпечаток таких же троп, что я посвящен в этот трепет соскальзывающих одежд, в это бродячее вожделение и пойманный на лету миг счастья — был посвящен в Ольховом парке и в Банях Нептуна. Никто не мог предположить, что здесь я все чаще витаю в тех рандеву. ЛАСТОЧКА, СОСНА, УХО, ВИТОК, ДРОЗД и ШАПКА, ЗАЯЦ, КОШКА, ЧАЙКА. Затем — ЖЕМЧУЖИНА. Никто не мог предположить, что я ношу в голове эти имена, а на затылок мне лег груз молчания.

И в «дирижабле» у любви были свои времена года. На второй лагерный год зима положила конец «дирижаблю». Следом пришел голод. Когда Ангел голода, впав в истерику, шастал с нами повсюду, когда настало время «мешков с костями» и мужской пол был уже неотличим от женского, все равно разгрузка угля на ямене прекращалась. Правда, тропки, проложенные в бурьяне, заросли. Но лиловая вика по-прежнему вилась между белым тысячелистником и красной лебедой, цвел голубой репейник и чертополох тоже. «Дирижабль» спал, он принадлежал теперь только ржавчине, как уголь принадлежал лагерю, как травы — степи, а мы — голоду.

Фантомные боли у часов с кукушкой

В летний вечер второго лагерного года возле двери, где стояло жестяное ведро с водой, прямо над ним на стене появились часы с кукушкой. Как эти часы попали в барак — непонятно. Они не принадлежали никому, разве что бараку и гвоздю, на котором висели. Однако докучали они каждому из нас по отдельности и всем нам вместе. В пустом конце дня ты прислушивался к тиканью, когда возвращался или уходил или когда спал. Порой ты просто лежал, уйдя в себя или выжидая: был слишком голодным, чтобы уснуть, и чересчур уставшим, чтобы встать. Но выжидание ничего не давало, кроме голодного тика в нёбном язычке, удвоенного тиканьем часов.

Для чего здесь часы с кукушкой? Чтобы знать время, нам часы не нужны. Нам узнавать его незачем. Утром нас будит гимн из громкоговорителя во дворе. Вечером он же отправляет нас спать. Когда нужно, нас забирают: забирают из столовой, забирают со двора, забирают из сна. Заводской гудок — тоже часы, как и белое облако над градирней, как и колокольчик на коксовой батарее.

Вполне вероятно, что часы с кукушкой притащил в наш барак Ковач Антон, барабанщик. Хоть он и клялся, что не имеет к ним никакого отношения, но каждый день их заводил. «Раз уж они тут висят, — говорил он, — то должны ходить».