Кадавры

5:17 он приставил гвоздь к ее лбу и ударил.

На фреске — вся палитра эмоций: гости отпрянули от Самаэля, кто-то в ужасе схватился за голову, кто-то отвернулся, кто-то скорчился так, словно это его сейчас ударят, жена тянет руки к дочери в надежде защитить ее.

На этом текст обрывался. В статье, приложенной к апокрифу, Даша прочла, что последние три или четыре строки пятой главы были утеряны, кроме того — неизвестно, сколько всего глав было в изначальном тексте, пять или, возможно, больше. Исследователи полагают, что в изначальной версии апокриф завершался вторым уходом Самаэля из дома и вечными скитаниями по Земле.

На последней фреске Самаэль стоял над телом дочери, во лбу у нее был гвоздь, а над головой Самаэля светился нимб, он смотрел прямо на читателя, стоял с молотком в руке, а вокруг — мрачные гости-язычники. И его жена, ее лицо, сведенное горем.

Даша смотрела на фреску, и ее затошнило. Она зашла в туалет, сунула два пальца в рот, но ничего не вышло. Открыла окно, легче не стало — воздух на улице был влажный, душный и пах застоявшейся водой и речной тиной. Тогда она вышла из номера, долго стояла на улице, озиралась, где-то тут была круглосуточная аптека, нет? Пока шла по тротуару, стало полегче, но появилось и другое — старое, из прошлой как будто жизни — ощущение, словно кто-то смотрит ей в затылок. Она увидела человека на той стороне улицы. Он, казалось, шел за ней уже целый квартал. Прибавлял шагу, если она ускорялась, и замирал, если она оборачивалась — словно играл с ней в «море волнуется». Она никак не могла избавиться от стремного чувства, будто она — убийца, вернувшаяся на место преступления, а этот незнакомец — детектив, который все эти годы выслеживал ее и, наконец, настиг. Она иногда думала о нем, представляла себе крутого, уставшего от жизни частного детектива, с сигаретой в уголке рта, типа Филипа Марлоу или Мейера Ландсмана, который нашел ее следы в заброшке на Кучуры и обнаружил пачку «Кента» в котловане, аккуратно упаковал ее в пакет для улик и отправил экспертам «снять пальчики».

Ближайшая аптека была закрыта, и пару секунд Даша взвешивала вариант разбить витрину булыжником. Она дошла до следующей, но под вывеской с зеленым светящимся крестом висела табличка «инвентаризация». Третья аптека также встретила ее запертой дверью и погашенным внутри светом. А незнакомец все еще был там, на той стороне, и Даша подумала, что не стоит пока возвращаться в гостиницу, ведь так он узнает, где она остановилась. Хотя, возможно, он уже знает, и все это неважно. Конечно же, он знает. Он знает все, что знает она.

Так, перестань накручивать себя. Выдыхай.

Она решила поплутать немного, сбросить хвост.

Какой хвост? Что ты несешь? Совсем уже? Ты ведь даже не пьяна.

Нет, не пьяна, но это идея. Аптеки закрыты, но есть и другие способы снять тревогу, избавиться от тесноты в груди.

Где-то вдали звучала музыка:

You’re good
Good
Good
Good
You’re good
Good
Good
You’re good

Даша шла на звук. Впереди красно-синим неоном замаячил караоке-бар, на вывеске был рак с микрофоном в клешне. Даша зашла и села за стойку, заказала джин с тоником, потом еще один, и еще. Песня группы Morphine оборвалась, и теперь на сцене какая-то девушка пыталась изобразить Blue Valentines. Получалось чудовищно, но зал все равно аплодировал, поддерживал ее. Даша тоже хлопала. Ей показалось, что такое неловкое, плохое исполнение очень идет этой песне, усиливает ее грусть. Когда девушка ушла со сцены, Даша спросила у бармена, можно ли ей тоже что-нибудь спеть. Бармен позвал кудрявого парня, стоявшего у пульта, тот подошел и, перегнувшись через стойку, спросил: «Какую песню?»

— Земфира[7], «Ариведерчи». Можно?

— Ее — нельзя. Иноагент. У нас проблемы будут.

— Ладно. А Стинга можно? Он хотя бы не иноагент?

— Надо проверить, но, кажется, нет.

— Поставьте его.

Парень молча протянул микрофон. Даша вышла на сцену и, щурясь под софитами, посмотрела в зал. Людей в баре было совсем немного, человек пять. Пять темных силуэтов — лиц не разобрать — молча смотрели на нее. Никто не курил, но все вокруг тем не менее было словно в дыму. Появился еще человек, он зашел в зал только что и отличался от прочих. Он стоял на месте, но всякий раз, стоило Даше моргнуть или чуть отвернуться, он, казалось, стоял все ближе к сцене.

Море волнуется раз,
Море волнуется два,
Море волнуется три…