Кадын

Конями полон был двор: больше двух десятков их стояло у кормушки вдоль забора. Светильники горели во дворе, над коновязью, к забору прикрепленные. Дым стоял над всеми домами. Красный свет и теплый, ароматный дух шли из приоткрытой двери большого дома. Слышались оттуда смех и разговоры, и меня они как плетью по лицу ударили.

— Я, говорит, царская дочка, подайте мне Луноликой матери дев! — кричал кто-то высоким голосом.

— А потом вот так ведро взяла — и потащила! — Взрыв хохота заглушил другие слова.

— А как она смотрела на старую, как на тлен, смотрела!

— Но ведь таскала, подумайте, девы! Весь день, как служанка, воду таскала!

— Не как служанка, как дурочка. Не думала, зачем заполнять колодец!

— Что ты хочешь — царская дочка!

И снова хохот наполнил дом.

Злоба колыхнула мое сердце до того, что слезы из глаз брызнули. Бросила я ведра, пнула их с ненавистью и, выхватив кинжал, кинулась в дом. Пока бежала, обругала себя, что впустую провела пол-луны, не достала хорошего оружия, и вот сейчас, как девчонка, предстану. Но мне было все равно. Я готова была сразиться со всеми в доме.

Я ворвалась и без разбора бросилась на первого человека. Это была высокая женщина с длинными темными вьющимися волосами. Ее молодое лицо на миг стало удивленным, когда я предстала перед ней со своим ножом, но тут же она отскочила, и я не смогла настичь ее. Я развернулась, передо мной были другие лица, другие девы. Весь дом был полон.

— Ап, ап! — закричал кто-то со смехом, как дети в игре. Девы запрыгали передо мной, как зайцы, и захлопали в ладоши. На ком-то были бубенцы, и их звон гремел у меня в ушах. Они смеялись надо мною, они совсем не боялись моего ножа. От злых слез все поплыло у меня в глазах, я прыгнула вслепую на кого-то в надежде хоть как-то задеть кинжалом. Но у меня его тут же легко выбили и повалили на пол.

Мне казалось, что я сейчас умру от позора: я сидела на полу, меня никто не держал, но я не пыталась подняться, а лишь ревела, как дитя, и не могла остановиться. А они смеялись.

— Те, глупая, куда ж ты полезла!.. И ножичек вынула! Такой только на пиру держать.

— Э, воду как гонит, сейчас затопит нас всех. Держитесь, девы!

— Чего ты хочешь? Или тебя кто обидел?

— Вы… смеялись… надо мною, — выдавила я из себя и пустилась реветь громче.

— А как над тобой не смеяться?

— Но я вам весь день воду носила!

— А кому это надо? Думать не учила Камка тебя? Хороший же ты воин!

— Но ведь я думала — правда! Я думала — надо вам так! — Тут я поняла, что если сказали бы мне в стане о том, что кто-то наполнял зимой пустой колодец водой, я бы тоже до боли в животе смеялась. Поняла — и еще горше мне стало, так заревела, что даже девы смеяться прекратили. Хлопать стали меня по плечам, шубу расстегивать, водой поить. А я не могла пошевелиться.

Вдруг жестко и холодно растер мне кто-то из них лицо снегом — вмиг остановилась я. Тут же дали мне чашу с молоком.

Молоко было горячее, и у меня вдруг началась икота, я пила медленно, стараясь ее подавить, и мельком бросала взгляды на дев — не смеются ли они надо мной снова.

Но они стояли молча и смотрели. Были они молодые и статные, были среди них и зрелые, но все сильные, никаких старух. Это успокоило меня. Одеты они были не как в стане, штаны на них были кожаные, шубы мехом внутрь, как у Камки и Очи. Зато почти у всех под шубами были рубахи из тонких материй, какие с караванами только получаем мы. Я решила, что это дорогие подарки от люда — не каждый в станах мог позволить себе рубаху носить.

— Успокоилась? — сказала потом одна из дев. — Что же ты, так просто решила нас всех поубивать? Слабовата ты для того еще, девочка.

Не по голосу, а по интонациям узнала я старуху. И поняла, что они жестоко разыграли меня. Во мне вновь все всколыхнулось, но ничего не сказала я, уставившись в чашу. Икота не проходила. А эта дева вышла вперед и присела, чтоб заглянуть мне в глаза. Была она женщиной в кости широкой, даже толстой можно было бы ее назвать, если б то была женщина из стана. В ней же все дышало силой. Обнаженные руки ее были крепкими, как у мужчины, мышцы проступали под смуглой кожей, и множество черных рисунков испещряли руки до самых плеч — жертвенные кони, барсы, грифоны были на них. И даже пальцы были перехвачены изогнутыми рогами оленя, а на запястье — знак солнцерога, как у всех Луноликой матери дев.

Я как завороженная уставилась на эти руки и не сразу подняла глаза на лицо. Оно тоже было смуглым, обветренным, суровым, а черные вьющиеся волосы были сбриты с висков и надо лбом, так что лицо у нее казалось больше и выше. И от висков ко лбу, по той границе, у которой растут обычно волосы, бежал у нее ряд черных точек.

С удивлением разглядывала я эту деву, но тут снова сжалась моя грудь, и я икнула. Женщины засмеялись, усмехнулась и она. Потом строго сказала:

— Духам виднее, кому какую долю давать, но я удивлена их выбору на сей раз. Трижды подумай, девочка, прежде чем подтвердишь свой обет.

Я сжала зубы от бессильной злобы и произнесла, стараясь не икнуть:

— Тебе ли решать, подхожу ли я Луноликой?