Кадын

— Как сменяются звери в лесу, никто не замечает того. Вам объявлять обо всем людям, а нам раствориться в горах. Осенью Камка снова придет за девочками, давать посвящение. А ты, дочь, — обратилась она вдруг ко мне, и сердце мое сжалось от ее слов, — помни, что ээ Торзы любит тебя, и не бойся его, когда позовет. Остальное все тебе легко дастся.

И она вышла вместе с Очишкой из дому. Дверь хлопнула, мы остались с отцом вдвоем.

Когда уходит кам, никто об этом не знает. Он растворяется в лесу, улетает с духами и птицами. Без оружия и коня уходит один в тайгу, и его след теряется: он исчезает.

Мы же с отцом жили еще три дня вместе, ни на миг не оставляя друг друга. Я не верила, что он скоро покинет меня. Он же молчал об этом. За это время приехали главы родов, а отец успел передать мне все, чего еще не было в моей голове и сердце. Он успел решить те просьбы, с которыми его ждали люди, и в каждом слове его, в каждом решении была особая забота и мудрость — потому что он был близок тогда к бело-синему.

Когда же собрались главы, он объявил им о том, как поступает. Почти все сменились главы тогда: кто погиб в бою, кто лежал с ранами, вместо них пришли младшие сыновья или средние, если и младших не стало. Талай занял место своего отца, умершего от тяжелых ран. Все эти мужчины молча слушали царя и глядели на меня так, что я испугалась: зачем дает бело-синий власть мне? Отчего не оставил меня простым воином?

Отец снял с себя шапку, на которой барс выпускает изо рта оленя, и сам надел ее мне на голову. Я ощутила, сколь тяжела и велика она мне. После он поднялся и пересел в один ряд с мужчинами. Поколебавшись, я села на его место, и тогда все главы родов стали подходить ко мне и припадать на колено, приветствуя нового царя. Отец сделал так же, последним в ряду. Служанки принесли свежего молока, медовых орехов и конской крови, и все мы по очереди отпили из сосуда и съели орехов — так подтверждали передачу власти и верность ей.

А когда ушли все главы, отец попрощался со мной, развязал пояс и перестал носить в себе свет жизни. Мое сердце рыдало, когда уходил он из дома. Только верного коня взял он с собой, с ним и шагнул в бело-синее.

Те, кто сам распустил пояс, уходят неслышно, сколько бы ни прожили с того момента на свете. Их уже все равно что нет, по ним не устроят поминки, не заплачут дети. Они уходят, шагнув с кручи или исчезнув в реке. Они растворяются в мире, оставив по себе только память. Так сделал и мой отец.

Много горя было в те дни, но последнему еще суждено было свершиться.

Вечером, когда не стало отца и я сидела одна в доме, подавленная тяжестью царской шапки и пустой тишиной вокруг, вдруг вошел Талай. Я поднялась, хотела подбежать к нему, но он вошел так нерешительно, так странно на меня глянул, что я остановилась.

— Легок ли ветер, царь?

— Легок ли ветер, конник Талай?

Он приблизился, поклонился огню и сел, глядя на меня по-прежнему странно.

— Я не знаю, как говорить с тобой, — сказал он потом. — Я шел не к царю, а к его дочери, и верно был должен прийти раньше, но я опоздал. Твой отец уже отдал шапку. Я не знаю, что делать теперь с моими словами, но они меня жгут.

— Для тебя я всегда останусь другом, а не царем, Талай. Я Ал-Аштара для тебя, девочка, которую ты обучал скачкам.

Он закрыл вдруг глаза и счастливо улыбнулся:

— Как хорошо, что ты сказала это! Ведь именно ту девочку я мечтал взять женою в свой дом, и так больно мне было видеть сияние ее пояса Луноликой.

Он посмотрел мне в глаза — я не знала, что ответить. Гордость и закон Луноликой матери дев велели выгнать его, но мое сердце полно было нежности, и я молчала.

— Мой отец умер, и я стал нынче главой нашего рода. Мне надо брать жену в дом, но я пришел к тебе, чтобы взглянуть на тебя в последний раз. Не бойся, Ал-Аштара, я помню, кем ты была и кем стала. Но то, что живет во мне, гораздо сильнее меня.

— Это живет во мне тоже, но сильнее меня пояс и эта вот шапка, — сказала я как можно спокойней, но что-то во мне задрожало. — Талай, скажи, что же мне делать? Это доля, это не я, не я! Но где я?

Я знала, что не стоило говорить так из дружбы к нему, из любви. Но никогда я не чуяла большей тяги к нему, чем в тот раз, больше слабости, жалости, нежности. Мне хотелось обнять его, как любимого, брата, как того одного родного, что остался у меня после войны. Но мы сидели оба, застывшие, оцепеневшие от своих слов, и не двигались.

— По закону Луноликой матери дева может снять пояс для люда, — молвил он тихо.

— Этот пояс со мною сросся, Талай. Я уже не сняла его, чем погубила и люд, и семью. Теперь мой пояс не спасет люд.

— Но кто будет наследовать тебе, царь? Как ты восстановишь свой род? — спросил он.

— Найди себе добрую жену, — сказала я. — Нашему люду нужны хорошие воины. А меня только на людях называй царем.

Он закрыл глаза, как если бы я его ударила по лицу, сидел и качался, словно терпел боль. А после взял мою руку и поцеловал в ладонь, в ту самую рану, кровью из которой я вызывала алчных духов.

— Кадын, прощай, — сказал он и вышел.