Кадын

— Наши предки войной жили, от нас же это ушло, как талая вода. Наши тела стали мягкими, наши женщины сгорбились над очагами и иглами. Объявите им, что теперь всякая женщина нашего люда, будь хоть пятеро детей у нее, но если нет чада во чреве или на груди, — такая женщина считается воином и должна быть готова идти в бой. Мужчина останется в стане во время войны, только если он при смерти или с переломом. От каждого рода на случай походов даваться будут двадцать семей, в случае нападения на наши земли — все люди. Лишь по одной семье, дети до посвящения, немощные и беременные остаться смогут со скотом. Кто же останется сверх этих, будет считаться предателем. Ему одна смерть — быть разорванным лошадьми.

Я запретила зимние посиделки, и первые два года этот запрет был строг, провинившихся могли высечь прилюдно или лишить коня на целую луну. В каждом стане были назначены воины, кто учил других бою, в том числе детей накануне посвящения, чтобы легче давались им тяжелые боевые клевцы. Роптал люд сначала, столь дурное слышала я о себе, что уши чернели. Со злостью, помню, прозвали меня вдовьим царем. Это за то, что вдов освободила я от обязательства идти жить в дом к мужним братьям, вновь свободными воинами сделала их.

Старшая дева сама обучала дев военным приемам, некогда только Луноликой матери девам открытым, и была очень этим новым воинством горда.

— Ты понимаешь, что переступить волю Луноликой и бело-синего нам не дано, — помню, говорила я ей. — Не бывать этим девам теми, кем вы были когда-то.

— Не бывать, но они к тому и не стремятся. Не станут они хранить ту силу люда, что мы хранили, но разве лишней будет одна сильная линия в твоем войске? — отвечала мне старшая дева. Я видела: то была для нее радостная игра на склоне ее лет, и не противилась этому.

— Сила нашего люда с нами уйдет в бело-синее, — говорила я с грустью.

— Нужна ли она этим людям, что живут нынче в наших горах? — спрашивала старшая дева, и я не знала, что ей ответить.

Люд менялся. Это видела я, видели девы, Очи видела — но только не сами люди. Становясь другими, думая уже о другом, они не оборачивались назад. Я понимала, что власть мне дана над людом в момент перемен, но не знала, что за бабочка вылетит из темного кокона.

Вскоре было у меня новое, крепкое воинство. Из года в год все легче отбивали мы мелкие набеги. От пленных я узнавала, что нет в степи власти, бегут оттуда люди. Меняются там цари и выгоняют не только своего брата-предшественника, но и весь его род. Куда бежать им, все земли поделены, везде война — бегут к нам. И я говорила так своим людям:

— Вы защищаете себя и землю, на которой живете. Степские же ничего не имеют, без цели бегут они, за случайной добычей и смутной судьбою. Вас хранят ээ Торзы, хозяева этих гор. За их же спинами только ветер.

И яростней дрались мои люди, а через несколько лет прекратились набеги. Потом сами мы двинулись на север, легко заняли прекрасные земли, отличные пастбища и охотничьи места, изгнав живших там людей.

Но все это было позже, и не мне о том говорить. Я чую уже: воздух пахнет рассветом. Пора завершать мне свой рассказ, что не успела поведать, уйдет пусть со мною. Время, о котором поведу теперь речь, волной подносит меня к дому невесты, к этому порогу и этой ночи, у которой уже виден конец. История царя — это история люда, и о ней сказания будут память хранить. А моя жизнь, девы-воина, Ал-Аштары царевны, закончилась с возложением царской шапки. Одна последняя битва оставалась мне на все эти восемь лет, о ней одной поведаю, — и кто скажет, победила я в ней или нет?

Все эти годы один бой я держала — бой со своим людом и главами родов за вечное наше кочевье. Зов кочевой крови из года в год слышала я все сильней и уже не могла ничего другого слышать, кроме шума ветра в ушах, кроме тяги в кочевье. Первые два года не трогала я глав, не задавала им вопросов о том, чтобы сняться. Думала я: наберутся сил мои люди, восстановят стада, вот тогда и снимемся мы все разом и, свободные, сильные, двинемся к Золотой реке. Но время шло, а люд только больше врастал в горы. Все чаще называли они своей эту землю, все реже вспоминали о движении.

Видела я, что не селится больше в сердцах у люда дух кочевой. Никого не звал ветер весной в дорогу, никто не видел снов наших предков, не пел их песен, не кружилась ни у кого голова от запаха с дальних холмов. Мое же сердце томилось.

Было шестое лето моего царства, когда содрогнулись горы и помутнели реки.

Земля вздыбилась, как кобылица, и пошла волнами. Я в доме была и видела, как заходили бревна, затрещали балки. Сильный гул прошел по горам. Я выскочила за дверь, все мои слуги тоже. Люди в стане покинули дома и смотрели, как ходит земля, будто озеро под ветром. Тяжелые лари прыгали, словно сайгаки, за домами, кони носились и ржали, дети ревели. Но странная радость вмиг пробудилась в моем сердце, будто случилось то, чего я ждала.

Вот оно, началось, — подумала я тогда.