Кадын

— Он рядом, о царь. Он здесь. Но мы не можем ни видеть его, ни осязать, пока маемся в теле. Лишь после смерти способны мы в этот мир попасть. Тогда вечное наступит блаженство и счастье для человека.

— Я лучше маяться еще лет тридцать буду, собака! — прокричала Ильдаза. Урушан даже не взглянул на нее.

— Зачем тебе эта женщина? — спросила я.

— Мы даем человеку в счастливый мир все, что он любил при жизни. Чтобы все его радовало и ничто не огорчало.

— И жену для того надо убить?

— Смерти нет, о царь. Ты находишься в неведении, если считаешь верным существование смерти. Жена идет с мужем в жизни, спуститься с ним в счастливый мир — для нее и везенье, и радость.

— Я не знаю, откуда ты явился со своими людьми, но у нас здесь другие мысли о смерти, — ответила я. — И все люди свободны, никто не может заставить кого-то делать так, как не желает он.

— Царь живет далеко, — отвечал лэмо так же спокойно. — Ты не знаешь уже, что думают о счастье твои люди, живущие под тобой.

— Вот как? Не ты ли переубедил их?

— Мы пришли рассказать о счастье, которое все люди желают иметь. Вечное счастье и спокойствие. Люди видят нашу правду, о царь.

— Я не вижу правду, если лишить хотите человека жизни!

— Такова была воля семьи этого мужа, который ждет терпеливо своего счастья.

И он махнул рукой, другие лэмо расступились, и я увидала двухколесную повозку, в которой сидел высохший, почерневший, но отчего-то целый, без тления, труп мужа Ильдазы. Он был одет, сидел прямо в повозке, свесив ноги, и выглядел бы издалека, как живой. Но безвольность фигуры, неестественный излом головы, отчего он как бы косился все время в бело-синюю высь, пустые глазницы и пук сухой травы, торчавший меж черных губ, — все это говорило о смерти яснее даже, чем тлен или запах. Меня передернуло, под Эвмеем заржал и заходил конь, Каспай сплюнул и тихо выругался.

— Я не знаю, что передо мной, но это не человек, — сказала я, сдерживаясь.

— Мы привыкли к нашим телам, и для счастья они нужны нам в том мире, — ответил лэмо.

— Вы можете делать, что хотите, с этой куклой, но женщину отпустите, — сказала я.

— Ты обидишь этим и воина, который был тебе верен, и его семью.

— Мой воин ушел в бело-синее, а этой кукле все равно.

— Ты ошибаешься, царь, — сказал лэмо и покачал головой, впервые показав, что он недоволен. — Но это лишь от незнания. Пойдем с нами, и ты увидишь уход человека в счастье. Ты будешь знать больше, и, кто знает, может, захочешь сама пойти по этому пути.

Я задумалась. Рассказ Талая о бурых лэмо тогда еще был жив во мне. Кроме него, думала я тогда, никто в царском стане не знал о них, потому что не дошли до нас. Но станы торговцев, кузнецов и некоторые семьи, жившие близко либо родство с ними имевшие, общались с лэмо. Царь должен знать, о чем его люд думает, так решила я и ответила:

— Я пойду с вами. — Потом обернулась к воинам: — Возьмите ее и везите в мой стан. Если не нагоню вас, оставьте в моем доме, пусть сидит пока там, после с ней все решим.

— Кадын, — подъехал ко мне Эвмей. — Не ходи с этими людьми.

— Я не боюсь их, друг, — ответила я и кивнула лэмо: — Поехали.

— Люди ходят пешком в тот мир, — сказал Урушан. — Тебе надо спешиться, как и всем.

Я соскочила с коня.

— Царь! — хотел что-то сказать Эвмей, но не подобрал слов. — Разреши ехать с тобой, — сказал он тогда.

— Возьми моего коня и будь близко, — сказала я ему. — Но мне нечего опасаться.

Ильдаза с сыном села сзади Каспая, и я отпустила их. Люди проводили ее тяжелыми взглядами, но не сказали ни слова. Все выстроились вновь позади повозки и медленно потянулись из стана. Впереди шли лэмо, трубили и ударяли в медь. На музыку этот грохот не походил. Мне неприятно было, я пошла позади всех.

Так неспешно мы дошли до конца стана и тропою отправились в горы. Дорога была крутая, шли люди тяжело и неспешно. Кукла дважды падала с повозки, ее сажали снова и держали на подъеме. Я запыхалась не столько от долгой ходьбы, сколько от неспешности и той толпы, что была передо мной. Одна я давно была бы на месте и даже не сбила бы дыхания, но все шли, как могли, и я чувствовала себя так, словно толкаю вверх непосильный камень.

Наконец мы вышли на поляну, большую, ровную, как стол, окруженную лиственницами. Она оказалась как бы нависавшей над той высотой, из-под которой мы поднимались. С нее открывался далекий и прекрасный вид: тайга разливалась, как бесконечная река, а вдали белели головы горных хребтов. Это было тихое место, несколько каменных насыпей, одна больше другой, были на ней.

Мы подошли к самой малой и крайней, уже раскопанной насыпи. Небольшой с четырьмя углами сруб стоял рядом с ней, связанные, в стороне виднелись шесть коней в полной сбруе, два прекрасных, солнечно-желтых подседельных коня, а другие похуже и помельче, но тоже рыжие, боевые, не кормовые. Там же валялся тес, много нарубленных кустов желтянки, лиственничная кора, собраны были войлоки, шкуры.