Кадын

Отец учил меня, что люд наш свободен и в выборе того, во что верит, свободен также. У царя слишком много забот, о том, во что верит его люд, он не печется, то кама дело, не успевает за всем царь… Вот и я не успела. Как в ту осень, так и весной, так и несколько лет подряд не думала я о лэмо, даже если приходилось слышать их трубы. И продолжали они жить рядом, смущая мой люд.

Одно сделала я сразу. В ту же зиму, как вернулись девочки с посвящения, я отправилась в лес и нашла Камку. Я сказала ей:

— Люди плохо понимают и мало знают, потому так легко обмануть их. Учи их не только бою. Учи их тому, что есть бело-синий, расскажи им о смерти, о высшем пастбище расскажи, о мирах духов и о том, что ни один из них не лежит у нас под ногами.

Очи задумалась. Став Камкой, суровой и строгой была она. Подумав, так отвечала:

— Ты просишь о том, чего нельзя делать. Разве говорила о бело-синем нам мать? Разве учила тому, что придет после смерти, чтобы воины не боялись? И если начну говорить о трех мирах я всем подряд людям, что это даст? Не смешается ли все в их головах? Сейчас все просто и ясно для них, и духи все обитают в видимом мире. Не станет ли больше смуты, если скажу я, что это не так?

— Мы должны что-то делать, сестра! Лэмо говорят людям, что смерти нет вовсе, что человек никуда не исчезнет, а станет жить в счастливом мире Чу. Люди трусливы, они верят.

— Скажи им, что это все ложь, и дело с концом, — поморщилась она, как, бывало, маленькая Очишка делала в нетерпении.

— Но что дать им взамен? Слишком удобно не думать о смерти, не расставаться с любимыми, верить в спокойное счастье под землей, когда боевые рога все время трубят в окрестных лесах и женщины с плачем всречают убитых воинов с боя.

— Если в их головах нет бело-синего, как я его туда поселю? Это дело духа каждого, сестра.

— Говори о нем. Пусть помнят и знают. У тех, кто не знает, есть страх и слепая вера.

— Но что я могу сказать им про смерть?

— Когда барс убивает козу, он получает ее жизнь, и жизнь поэтому не прекращается. Когда умирает человек, бело-синий берет его жизнь, и жизнь на этом не прекращается также. Жизнь бело-синего — но не жизнь человека.

Очишка задумалась и молчала. А после сказала мне тихо:

— Ты знаешь это, царь, а я тебе только верю. А те, кому расскажу это, не будут ни знать, ни верить и останутся в смятении большем, чем сейчас.

— Но разве ты не знаешь того же? — поразилась этим словам я.

— Нет, Ал-Аштара. Я не так часто ищу свое отражение в бело-синем, как ты, — сказала она и усмехнулась.

Я не могла убедить ее, мне оставалось только приказать ей говорить об этом людям. Потому что к ней они приходили за посвящением и слушали ее больше, чем меня. Очи согласилась, хотя это было впервые, когда мы не поняли друг друга и расстались недовольные.

Но, как содрогнулась земля, вдруг сама явилась Камка ко мне на порог.

Лето кончалось, но еще не приходили караваны, не собирала Камка еще девочек на посвящение. Без стука, спокойно зашла она ко мне в дом и сказала так, словно никогда не было ссоры меж нами:

— Поднимись, Ал-Аштара, в горы. Довольно тебе сидеть в доме, когда гневный брат ищет тебя.

Я встала, и мы отправились с ней вместе в тайгу. Она завела меня на утес, с которого далеко была видна наша долина, и показала:

— Видишь ли эти холмы, возникшие на пастбищах? Будто огромные сурки роют норы из-под земли. Так стало после того, как содрогнулись горы. А теперь, если ты поедешь к гольцам, то увидишь, что ни одного козла не осталось там. Все звери уходят вместе: косули, и барсы, и медведи, и маралы — все спускаются вниз. Это значит, снова тряска будет.

— Спасибо, сестра, — поблагодарила я ее, положила руку ей на плечо и улыбнулась. Сердце мое забыло уже злость и обиду, и рада была я, что сама вернулась она ко мне. А она уже тогда поняла, что сочтены бело-синим наши дни, и тоже забыла ссору.

— В этом году я не пойду с девочками на закрытое озеро, как обычно. Там еще летом летали камни величиной с дом. Мы будем стоять ниже, ближе к пенной реке. И скажи всем охотникам, чтобы не лезли высоко в горы, — так она сказала и удалилась.

Я вернулась в стан и разослала вестников, предупредив о беде. Люди не верили, но уже на исходе той луны она случилась. Земля плясала люто и долго. Если летом остались целы все дома, то теперь они разлетались, и люди были без крова.

Я не стала сзывать глав родов. Вместо того отправила верных мне воинов в станы, чтобы узнали, готовы ли люди сниматься. Сам ко мне пришел только Талай, и мы долго говорили с ним, оставшись вдвоем.

— Если наш род уйдет, пойдем вместе с нами, царь, — говорил он.

Но я понимала, что не смогу сделать этого.

— Род — это ветка, а не все дерево. Царь привязан к дереву, как конь к родной коновязи. Я не смогу уйти.

Тогда еще верила я и ждала, что люди снимутся сами, что страх победит в них леность. Но воины мои вернулись с жуткой вестью: люди не хотят уходить. Уже и страх есть в их сердцах, и алчность, казалось бы, отступила, и разрушены их дома. Но они говорят о могилах родных, которых боятся оставить теперь в чужой земле.