Кадын

Согдай я нашла среди мертвых, но глаза ее еще были живы. Я заглянула в них — она меня не узнала. Земля под ней пропиталась кровью, но сердце билось и дыхание исходило. Талай, склонившись над сестрой, поднялся и сказал:

— Ей не жить. Отпусти ее, царевна. Пусть идет в бело-синее. Она не имеет вины перед тобой.

— Она никогда не имела вины, конник. Только любовь к ней живет в моем сердце, только свет — в памяти. Это не я распорядилась ее долей.

Я наклонилась над ней и положила ладонь на ее теплые, еще живые глаза. Мягкая улыбка коснулась красивых губ моей доброй сестры-воина, так улыбаются, когда видят хорошие сны. С ней она и ушла в бело-синее.

Очи была среди живых. Она была с Камкой. Из всех только они никого не искали по полю, не собирали имен. Камка сидела на земле, закрыв глаза и запрокинув тяжелую голову. Ее уши полны были голосов и криков, ее сердце — печали, она провожала павших и не обернулась, когда я подошла. Я не стала тревожить ее. Очи осталась с ней рядом, мы с Талаем ушли.

Еще долго ходили люди, собирали тела мертвых, находили живых, и все шли на наш берег. Уже и растущий месяц нырнул за гору, и теплая наступила ночь, а голоса все не прекращались, имена летали над степью. Потом один за другим вспыхивать стали прощальные костры, и плач поплыл. Один за другим уходили воины в бело-синее, и мы отпускали их с миром. Лишь те, у кого оставались в чертоге родные, с кем проститься еще не успели, были сложены в повозки и отправлены к станам. Люди не хотели медлить, люди не хотели оставаться в этом месте. Степские ушли, и наши уходили тоже. Где же тогда была победа? В чем была наша победа, спрашивала я себя. И сердце не знало ответа.

— Где царь? — услышала я вдруг знакомый голос. Мы сидели с отцом в шатре и молчали, глядя в слабый огонь. Царь не тронулся с места. Я поднялась сама и вышла.

Конник на пегом Камкином коньке подскакал к шатру. За ним спешили еще несколько темных всадников.

— Царевна, — сказал первый, спрыгнул с коня и опустился на колено передо мной. Это был Эвмей, чужеземец, принявший в эту весну наше посвящение. — Царевна, моя линия взяла большую добычу, — сбивая дыхание, говорил уставший Эвмей. Но его речи были полны радости, это никак не походило на ту скорбь, что разлилась в ночи. — Мы преследовали отступающих и отбили много коней и скота. Там есть и оружие, и пленные. Одна повозка полна вещей, мы не смотрели, что там.

— Я знала, друг, что тобой можно будет гордиться в первом же бою, — сказала я. И он услышал мой глухой голос, все понял и затих сам. — Спроси у людей, они покажут тебе место, где мы собираем добытое. Оставь там обозы, оружие и скот. А пленных поделите между собой с воинами вашей линии и еще возьмите себе по коню.

Он хотел поклониться снова, но я остановила его:

— Иди отдыхать сейчас, друг, а утром приходи на поминальную трапезу: мы станем провожать моих братьев. Ты знал Санталая.

Он кивнул и удалился. А я вернулась в шатер, и ночь мы провели с отцом без сна, почти все время в молчании, лишь порой вспоминая братьев и говоря о них.

Наутро сложили костры. Только среднего, Велехора, увезли в стан, там были его жена и дети, кто не простился с ним. Родные всех других братьев согласились проводить их прямо здесь, не возвращаясь к домам. Они собрались, зарезали трех молодых кобыл и коз и варили их мясо. Красных петухов принесли и пустили ходить на войлоке, кидая им крошки. На костры положили к братьям их коней, оружие, одежду, вареное мясо и хлеб на блюдах, сосуды с хмельным молоком — все то немногое, что мы могли дать им прямо в походе.

Все родные прощались молча, только жена Бортая рыдала и бесновалась. Так не принято у нас, если воин погиб в бою, а не дома умер. На нее было тяжело глядеть, и отец велел увести женщину, когда пришло время зажигать костры. Когда ее проводили, упирающуюся, мимо меня, она обернулась и закричала неистово:

— Ты! Это все ты! Ты! Ты! Лучше б тебе было мертвой родиться!

Я не ответила ей, тяжкой болью мое сердце заныло.

Отец последним обошел сыновей, заглядывая каждому в лицо. Возле Санталая он стоял дольше других, словно говорил ему в сердце прощальное слово, и мне страшно было от его молчания, от его взгляда. Мне хотелось самой лечь на костер.

По сухим веткам пламя быстро побежало, затрещало лапами смолистого кедрача, и скоро тел уже не было видно, улетали в вышнее мои братья и духом, и телом — с дымом, с пеплом.

— Санталай! Бортай! Стибор! Истай! Астарай!

Я закрыла глаза и молча глотала слезы.

В тот же день я нашла Ак-Дирьи.

Стан еще был полон людьми, но все больше обозов тянулось к домам. Отец занялся дележом всего добытого. Мы с Очи взялись объехать стоянки и созвать воинов и вождей линий к отцу. Все раненые были в одном месте, чтобы их легче было найти лекарям. Мы возвращались оттуда, и вдруг Очи присвистнула:

— Смотри-ка, царевна! Не знакома ли тебе эта дева?

Я обернулась и увидела Ак-Дирьи: в женской одежде, в огромной юбке вылезала она из шатра. Увидела нас и вдруг вприпрыжку, подхватив юбку, кинулась наутек. Мы хлестнули коней и вмиг догнали ее, окружили.