Кадын

Как на праздник луны, со всех концов потянулись люди к Зубцовым горам. Мужчины, женщины, юные и зрелые, старики, не снявшие еще пояс, и самые крепкие воины, не покидающие сутками конской спины. Лишь детей до посвящения и некоторых женщин оставили со стадами, и они уходили дальше в леса и горы.

Мы долго гоняли коней, строясь. Места те были открытые. Зубцовые горы в лете двух стрел виднелись, если не дальше, а по степи протекала мутная холодная река. Она и стала границей: на западной стороне мы стояли, с восточной Атсурову силу ждали.

На третий вечер отец припал к земле ухом, а поднявшись, сказал одно слово:

— Идут.

И оно облетело все наши линии, все костры и шатры: люди обернулись к реке, будто уже вот-вот увидеть врагов ждали. Однако никто не явился, солнце село, а восточный берег был пуст. Только когда ночь пошла за половину, загорелась первая красная точка в степи, потом еще и еще, и скоро правый берег так же светился, как наш, левый, словно был его отражением.

Когда солнце разогнало туман утра, вся степь, и ближайшие склоны, и дальше-дальше — все было полно людьми. И еще на горизонте пылили, верно, не все войско сошлось. Отец, я и все мои братья, а также главы родов с младшими сыновьями подъехали к берегу и ждали. Но ни Атсур, ни его вожди не явились. День разгорался, день шел к полудню, воины с обеих сторон подходили к реке за водой, они были так близко, что могли потрогать друг друга руками, но ничего не менялось, и степь как будто застыла. К вечеру вдоль всего берега в десяти шагах друг от друга были выставлены дозорные, они должны были сменяться всю ночь, но степские спали, никто даже не смотрел на наш берег.

Весь следующий день прошел так же. Первую четверть ночи я сама пошла в дозор, и в десяти шагах от меня встал Талай. Степские бродили без дела, а мы смотрели на вечернюю жизнь их лагеря. Солнце догорало за нашими спинами, тени мешались в сгущающихся сумерках. Наши люди тоже расслабились, кто-то сел на войлок, кто-то переговаривался. Словно бы в глубине каждого жило чувство, что войны не будет, что все обойдется вот так, только постоим.

— Талай! — окликнули из ряда.

— Что? — отозвался он.

— Талай, седло скатай, — сказал шутник и сам рассмеялся. Другие воины засмеялись тоже, лениво, лишь бы над чем. Талай, видимо, привыкший, только ухмыльнулся на это.

— Анри? — продолжали в линии так же. — Анри, нос утри.

Тихо было в лагере, когда мы уходили из дозора, только сказители допевали затянувшиеся сказы у редких огней. Сухой ветер сползал с холма, струился у земли, овевал тело. Мне хотелось вобрать и запомнить все, что было в тот момент вокруг, что чуяло тело и было живо в моем сердце. Но страшное спокойствие, тяжелое, равнодушное, заполнило меня. Где было мое безумие воина? Где решимость и ярость? Все спало в степи, спали и мои чувства.

Талай, верно, видел, что творится во мне, и сам чувствовал все так же. Мы молча стояли и даже не смотрели друг на друга. Вот мы прощаемся, текли мысли во мне, и, может, завтра кто-то из нас шагнет в бело-синее, но нет сил сказать то, что знает и ждет каждый из нас. Отчего так? Или не стоит ничего говорить? Свободным легче в битве, а слова ничего не изменят.

— Спи крепко, царевна, — сказал наконец Талай и сжал мою руку у локтя.

— И ты, конник. Доброго ветра. — Я положила ладонь ему на плечо.

Теплой волной, почти жаром вдруг обдало меня с головы до ног. Все мускулы подтянулись, и я глубоко вздохнула, не в силах сдержать себя. Талай отпустил мою руку, развернулся и ушел к своему шатру.

Немногими битвами наградил меня бело-синий, но та была самой большой. Не во многих боях мелькал мой чекан и стрелы свистали, но в той руки разили без перерыва, мышцы болью жгло и слепли от крови глаза. Быть может, на высшем пастбище повторится такое сражение и будет радо сердце мое силе и победам. Тогда же все было так странно и страшно, что не хочется говорить. Только помню ясно, как в расплавленном от жара, белесом небе вдруг появилось неисчислимое воинство и боролось вместе с моим людом, за него. Верно, сам бело-синий открыл тогда мне видеть свой вышний чертог, где наши ушедшие деды достали свое оружие и вместе с нами сражались. Те предки, кто по землям неведомым и далеким водил наш народ, в тот миг все собрались на его защиту.

Отец учил меня никогда не говорить о бое, который прошел. Доброму воину сказать о нем нечего — его руки рубились, а сердце было холодным. А худой воин скажет много, но все соврет: его руки дрожали, а сердце трепетало. Мои руки рубились, мое сердце забыло себя и смотрело на смерть. Но как рассказать о тех победах и страданиях, что видела я вокруг, о тех, кто лег у подножия Зубцовых гор и уже о себе не скажет ни доброго, ни дурного?

Шесть братьев было у меня. Шесть старших братьев. Все ушли в бело-синее, поймав смерть на конце стрелы.