Кафедра доверия

Дом, в котором жил бывший издатель журнала «Природа и люди», сохранил внешние признаки архитектурной респектабельности. Дорожка к ступенькам крыльца была расчищена и посыпана песочком. По песочку и прошествовал художник и нажал кнопку звонка. Приятно было: звонок сработал. В городе, хоть и с перебоями, но уже действовало электричество. Город выбирался из разрухи и невзгод, оживал. В комнате у корректора стояла аккуратно прилаженная к изразцовой большой печке железная печурка, было тепло. Приветлив по-старомодному был добродушный хозяин, чье лицо с седоватой клиновидной бородкой сразу напоминало о временах чеховских, шаляпинских, рахманиновских, словом о предреволюционных временах российской интеллигенции.

Еще по дороге художник решил, что часть его «улова» останется на Новой улице. Он похвалился удачей и без всяких, невзирая на протест, вывалил половину на газету, лежавшую на табуретке возле печки.

Сели. Художник вообще-то курил солдатскую махорку, но тут воздержался. Книги смотрели со всех сторон, и коптить добротные переплеты дымом от сгорания полукрупки казалось недопустимым кощунством.

— Так вы говорите, сын мечтает о Сетоне-Томпсоне? — спросил Сойкин. — Сейчас погляжу, что у меня осталось.

Он подвинул пятиступенчатую табуретку-лесенку, установился на ней и с четвертой полки снял несколько книг. В коричневом и сине-зеленом переплете. Одна была в сером.

— Вот видите, это еще на Стремянной, 12 печаталось! — сказал он, слезая и кладя книги на стол. Стремянная была художнику очень знакома. Поблизости там, на Колокольной, он встретился в свое время со своей будущей женой, а позднее возил к деду, жившему в Поварском переулке, и внука — своего первенца, для которого он и отправился теперь в поход за книгами на Новую улицу.

На столе лежали «Животные — герои», «Из жизни гонимых», «Рольф в лесах». Перелистывая страницы, художник восхищался рисунками. Ведь автор, Сетон-Томпсон, сам иллюстрировал свои книги!

А Сойкин смотрел на эти страницы с отеческой гордостью. Да, неплохо, очень неплохо сумел издать Петр Петрович рассказы знаменитого американского анималиста.

Потом с полки явился еще и капитан Майн Рид с рисунками Доре. И опять художник восхищался иллюстрациями. Но время шло уже позднее, ночью прогуливаться тогда не особенно рекомендовалось, и художник спросил, сколько он будет должен за три книги Томпсона и одну (пока) Майн Рида.

— Да вы уж мне такое богатое подношение сделали! — начал было хозяин.

— Что вы, Петр Петрович, как можно такие драгоценности измерять какими-то рыбами! — искренне пришел в ужас художник. — Забудьте ради бога об этой сухомятине и, прошу, скажите, сколько, помимо сердечной благодарности, я вам должен?

Разговор кончился весьма скромной расценкой, но еще и обещанием написать портрет Петра Петровича. Мне помнится этот портрет, я видел его.

Еще разок художник открыл Томпсона и попал на рассказ о виннипегском волке, которого волчонком держали на цепи в конуре и чьим единственным другом был мальчик, сын содержателя салуна. Он спас потом волка, когда того хотели отдать охотникам для тренировки стаи охотничьих собак. На рисунке и был изображен огромный волк, шею которого обнимал мальчик, его спаситель.

Попрощавшись с Петром Петровичем и точно установив, когда и как будет начато дело с портретом, художник аккуратно уложил завернутые книги в сумку поверх рыбного груза и спустился по лестнице.

Он шел, а снег начинал поскрипывать, становилось холоднее. Луна дрейфовала прямо над головой, тени от деревьев и домов четко изображались на снегу. Из пробелов между домами смотрело чистое поле. Понемногу у художника стало возникать странное ощущение, будто тени трогают его за плечо и шепчут: «А ну-ка, оглянись!». Путешественник хотел было вытащить трубку из кармана пальто, как какая-то тень почти что коснулась его плеча и потребовала: «Остановись!».

В узком проходе между одноэтажным домом и садом стояла крупная собака. Нужно напомнить, что в те годы собаки и кошки записывались в книгу видов исчезающих, тем более крупные собаки, которым для пропитания требовалось изрядное количество еды.

Собака стояла на белом снегу. Сверху наводила свой рассеянный, но и сильный свет луна. Дом слева и сад справа были совсем черными.

После работы над портретом художник любил перечитывать Конан Дойля, и тут в памяти мелькнуло: «Собака Баскервилей!».

Черная, большая, но уши короткие, стоячие. И хвост толстый и вниз опущенный. Меховой «хомут» на шее очень густой, шерсть недлинная, но гуще, чем у любой сибирской лайки.

Художник стоял, опираясь на трость. Собака стояла тоже неподвижно. Сетон-Томпсон, может быть из книжки о жизни гонимых, подсказал:

— А ведь это не собака, мистер артист!

Иллюстрация из книжки всплыла перед глазами — мальчик обнимает огромного волченьку. А дома тоже мальчик — ждет, когда папа принесет ему чудесные книги. И вот тут, как ни верти, но кажется, все-таки… все-таки волк. Что волки забегают в район бойни и крайних улиц, об этом рассказывали, но художник считал, что это из области охотничьих фантазий.