Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя

Позже Дора рассказывала, что они с Кафкой «постоянно обыгрывали идею покинуть Берлин и иммигрировать в Палестину, чтобы начать новую жизнь». В частности, они строили причудливые фантазии о том, как откроют в Тель-Авиве еврейский ресторан: Дора будет готовить, а Кафка – служить официантом, чтобы незаметно наблюдать за посетителями. (В 18-страничном рукописном словаре иврита, составленном Кафкой, есть и слово «официант» – meltzar.) Разумеется, мечта Кафки о Сионе останется мечтой несбыточной – ведь он позволил себе мечтать о переезде в Палестину, только когда болезнь зашла настолько далеко, что это стало невозможным.

В июле 1923 года Хуго Бергман и его жена Эльза (урождённая Фанта) обратились к Кафке с последним призывом, пригласив его уехать вместе с ними в Иерусалим. «И снова соблазны манят, – сказал на это Кафка, – и снова ответом – абсолютная невозможность». Вместо Кафки Бергманы увезли из Праги его фотографию, которая потом стояла на рояле их иерусалимского салона.

«Я способен был любить лишь то, что мог поставить настолько выше себя, что оно становилось для меня недостижимым».

По мере того как болезнь усиливалась, а силы таяли, Кафка стал чаще размышлять о том, какие начинания в его жизни остались нереализованными. «С моей стороны не было ни малейшей, хоть как-то оправдавшей себя попытки направить свою жизнь, – пишет Кафка в дневнике в 1922 году и далее перечисляет серию сломанных радиусов круга своей жизни: «…антисионизм, сионизм, иврит… попытки жениться»²⁸. Видимо, как и в случаях с Фелицией, Юлией, Миленой и Дорой, Кафка со своей боязнью супружества любил на расстоянии. В этом он признавался в письме Броду от 1921 года: «Я способен был любить лишь то, что мог поставить настолько выше себя, что оно становилось для меня недостижимым»²⁹. Палестина и возвращаемый там к жизни иврит оказались недостижимыми. Брак и Земля Обетованная – для Кафки это две формы отложенного счастья, которое желанно, но недостижимо.

Что же касается Евы Хоффе, то она считает, что, наверное, всё это к лучшему… Тель-Авив, середина лета, дикая влажность… Мы с Евой идём по улице Дубнова. На ней яркая футболка с принтом в виде портрета Мэрилин Монро и свободно драпированная юбка. В руках у Евы – три пластиковых пакета с фотографиями и документами, которые она хочет мне показать, среди них – её свидетельство о рождении и чешский паспорт. «Хотя я еврейка и живу в Израиле, – говорит она, – но не могу сказать, что мне здесь очень нравится».

В разговоре с ней я вспомнил об интервью, которое Брод дал израильской газете Maariv в октябре 1960 года. Он тогда сказал: «Если бы Кафке удалось добраться до Земли Израильской, то он бы создал гениальные произведения на иврите!» А ещё, добавил я, в своём новом романе «Тёмный лес» американская еврейская писательница Николь Краусе сочинила для Кафки альтернативную жизнь в варианте «а что, если бы…». Герой Краусе обнаруживает, что Кафка между двумя мировыми войнами приезжает в Палестину и живёт, неузнанный, под своим еврейским именем Аншель (так звали деда его матери по её материнской линии).

Никогда не встречавшаяся с Кафкой Ева отреагировала на мой рассказ крайне скептически. «Кафка? Да он не продержался бы здесь и дня», – сказала она, расправляя юбку на коленях³⁰.

5. Первый и второй приговоры

Кафка для еврейской литературы – то же, что Данте для католицизма или Джон Мильтон для протестантизма: это архетип Писателя.

Харолд Блум, 2014 год

Тель-Авивский суд по делам семьи, проспект Бен-Гуриона, 38, Рамат-Ган, октябрь 2012 года.

Одновременно с судебными слушаниями по делам семьи в Тель-Авиве продолжалась продажа рукописей Кафки и их вывоз из Израиля. В 2009 году, к недовольству израильских властей, два документа, написанных рукой Кафки, были выставлены на аукционе в Швейцарии – и оба они какое-то время находились в распоряжении Эстер Хоффе. Одним из документов было письмо Кафки к Броду на восьми страницах, датированное сентябрем 1922 года (и проданное за 123000 швейцарских франков): «Я знаю, как даёт о себе знать ужас одиночества, – пишет Кафка Броду. – Причём не столько одиночества одного, сколько одиночества среди людей». (Клаус Вагенбах назвал это письмо «одним из самых красивых писем Кафки».) Эстер продавала имевшиеся у неё рукописи Кафки в течение десяти лет, с 1978 по 1988 год, и Национальная библиотека ничего против не имела, и вот теперь попыталась заблокировать продажу, но ей это не удалось.