Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя

После того как Меир Хеллер вернулся на свое место, с кратким заявлением к суду обратился адвокат Саар Плиннер. Его красноречие сдерживали точные указания его клиента, немецкого литературного архива в Марбахе, о том, что можно и что нельзя говорить в защиту права продавать унаследованные произведения немцам. Марбах все время утверждал, что в Германии Кафка будет доступен ученым со всего мира, что там есть возможность объективного «взгляда на него из ниоткуда», а в Израиле, где некоторые исследователи склонны считать Кафку еврейским автором, его будут изучать более узкими и специфическими методами. В Марбахе же намереваются добавить собрания Кафки и Брода к своим всемирно известным собраниям литературных произведений выдающихся писателей.

Понимая, что на ранних стадиях судебного процесса они совершили несколько бестактных действий, руководители Немецкого литературного архива на решающем этапе заняли более сдержанную позицию, чтобы достичь своих целей. Плиннер подчеркнул, что из-за обилия материалов предыдущие попытки провести инвентаризацию имущества Макса Брода не следует считать окончательными. «Мне кажется, что сейчас вообще никто не знает, что там есть», – заметил он.

«Но тогда может существовать надежда?» – спросил Брод. «О да, сколько угодно, бесконечно много надежды, – сказал Кафка, – но только не для нас».

Не прошло и часа, как судья Рубинштейн завершил рассмотрение дела. Он и два его коллеги удалились в свои кабинеты. Еве и ее друзьям оставалось в беспокойстве метаться по вестибюлю. «Когда будет вердикт?» – спросил один из спутников Евы помощника Эли Зохара, и тот ответил ему цитатой из произведения Раши (Рабейну Шломо Ицхаки), средневекового комментатора Танаха. Комментируя стих «И когда завтра спросит тебя сын твой…» (Исход 13:14), Раши писал, что «иное „завтра“ означает завтра, а иное означает через некоторое время».

Ева не очень вежливо заметила, что Эли Зоар, похоже, подхватил летнюю простуду. «Сегодня он явно не был в ударе», – сказала она. Казалось, это был признак того, что сама она достаточно крепка и сумеет выдержать любое давление. Выйдя из вестибюля, Ева направилась к пешеходному мосту, который соединяет здание Верховного суда с ярко раскрашенным зданием торгового центра, расположенного на противоположной стороне улицы. «Надеяться не на что, но я все же надеюсь. У меня ведь фамилия такая, Хоффе». (Hoffe – нем. «я надеюсь»).

Она уходила, а я думал о том, что Кафка опроверг старый латинский девиз упрямцев – „Dum spiro spero“, «Пока дышу, надеюсь». В своей биографии Кафки Макс Брод рассказывает о разговоре, в ходе которого Кафка предположил, что люди – это не более чем нигилистические мысли в голове Бога. «Но тогда может существовать надежда?» – спросил Брод. «О да, сколько угодно, бесконечно много надежды, – сказал Кафка, – но только не для нас»⁶. А когда маленькая фигурка Евы окончательно исчезла вдали, я подумал, как бы Кафка с его «страстью делать себя ничтожным» (так говорил о нем писавший по-немецки еврейский автор Элиас Канетти) содрогнулся от чувства собственничества, продемонстрированного судом. И не напомнил бы он нам, что мы можем пьянеть от обладания, но еще более пьянеем от того, чего у нас нет?

2. «Фанатичное почитание»: первый зачарованный Кафкой

Книга должна быть топором, способным разрубить замёрзшее море внутри нас¹.

Франц Кафка, 1904

Там, где нет веры, всё кажется пустым и холодным.

Макс Брод, 1920

Карлов университет, Прага, 23 октября 1902 года

Макс Брод, 18-летний студент первого курса Карлова университета в Праге, только что закончил беседу о философе Артуре Шопенгауэре в клубе на втором этаже здания Немецкого студенческого союза на Фердинанд-штрассе и сгорал от возбуждения. На столе, стоявшем у тяжёлых портьер, подносы с густо намазанными бутербродами соседствовали с подшивками газет со всей Европы. Уже два года Брод был одержим произведениями Шопенгауэра и мог читать их по памяти целыми страницами. «Покончив с шестым томом (полного собрания сочинений. – Прим. авт.), – вспоминал Брод, – я сразу возвращался к первому».

Из-за кафедры виднелась только непропорционально большая голова Брода, венчавшая чересчур короткое тело. Сейчас уже никто не догадывался, что из-за искривления позвоночника (кифоза), диагноза, поставленного ему в четыре года, мальчику в детстве приходилось носить металлический корсет и шейную скобу.

Незнакомец представился – Франц Кафка – и предложил проводить Брода до дома.