Кагуляры

Постойте, я понял… На самом-то деле евреи у нас существуют в виде двух разных червячков! Один – червь-паразит, проникающий в живой организм и поедающий все внутри, а другой червь ещё более опасный. Я уже припоминал сказку про шамира, полную нестерпимого еврейского бахвальства – маленький червячок, способный расколоть любую каменную плиту. Эти два червячка и станут причиной нашей катастрофы: Франция неотвратимо погибает, и ничего с этим, как видно, поделать уже нельзя.

Немцы, которых мы не очень жаловали, ушли, но евреи вернулись. Они с нами и в нас, эти два чудовищных червячка. И это гораздо страшнее, чем немецкая оккупация. Немцы не влезали в нашу великую культуру. У них есть своя собственная, богатая и самобытная. При них мы свободно снимали наше кино, освободившись наконец-то от страшного, губительного еврейского воздействия. Но это, к несчастью, был всего лишь миг свободы, растянувшийся на 5 лет.

Теперь всё вернулось на круги своя. Сто раз, тысячу даже раз хочется прокричать, прорыдать: «УВЫ!» И неугомонные евреи со своей извечной наглостью как обычно и даже ещё решительней занимают свои прежние места, с которых оказались было согнаны. А за ними или даже вместе с ними лезут американцы.

В который раз я должен возблагодарить судьбу, уготовившую мне скорый конец – я не стану свидетелем плясок гнусной радости над трупом несчастной Франции. Не будь этого утешения, я, кажется, рехнулся бы окончательно, а так с превеликим удовольствием покину свет божий.

Если быть до конца честным, я уже чувствую, как еврейская отрава пропитывает меня, всю мою душу, и чей-то голос подговаривает меня стать конформистом, то есть сотрудничать с евреями. «Они ведь, недобитые, теперь вернулись, и надолго, – говорит мне голос. – Они теперь возьмут свое, так что выхода у тебя просто нет».

Господин генерал де Голль, я очень рассчитываю, что вы, столь неуважаемая мною личность, не передумаете в последнюю минуту, и приказ о моём расстреле будет приведён в исполнение. Только этого я и желаю. Жить в вашей Франции, господин генерал, в лучах вашей отвратительной диктатуры никак не входит в мои планы. Я хочу поскорее присоединиться к тем, кто геройски погиб в трагический день 6 февраля 1934 года. Мы – единая когорта. Я уже практически с ними и среди них. Осталось сделать лишь несколько шагов.

Что ни делается, всё к лучшему. Произношу это слово вслух, чётко и уверенно: К ЛУЧШЕМУ!

Всё, на что был способен, я уже сделал. И дурного, и хорошего. Не одно ведь только дурное я совершал, прийдя в этот мир, грешный, мерзкий, подлый.

Конечно, многие думают иначе и считают меня одним из чудовищ, порождённых на свет фашизмом. Я устал с этим спорить. В данную минуту мне кажется, что ничего путного я на самом деле не сделал, а просто излил свою бессильную ярость в отношении евреев и теперь ухожу. Ощущение собственной никчемности всё больше охватывает меня, и жизнь уже не кажется привлекательной. Эта привлекательность потеряна, исчерпана. Источник пересох.

Таковы мои соображения на самом краю бездны – на рассвете нового дня, 6 февраля, истинно трагической годовщины.

Фашизм у нас просто обязан был победить ещё в 1934 году! Пример Европе должны была показывать вовсе не Германия и не Италия, а Франция! Мы просто ДОЛЖНЫ БЫЛИ стать страной порядка, но демагогия, разболтанность, продажность одолели праведную силу – силу, которой мы, фашисты, безо всякого сомнения являлись тогда.

Безмерно наглые еврейские жулики всех мастей грабили мою несчастную родину, обирали моих единоплеменников, причём особенно активны стали в последние лет 30, а мы привыкли к этому, постепенно пропитались еврейским ядом и не смогли собраться, слиться в единый стальной кулак, призванный раздавить наших врагов. Очевидно, в этом причина нашей грандиозной неудачи. Я, кажется, уже упоминал данную причину, но никак не могу отделаться от этой навязчивой мысли, всё время возвращаюсь к ней.

* * *

Пока за мной не идут… Что ж… Подожду… Главное, чтобы явился мой адвокат, который обещал быть со мной до последней минуты, то есть присутствовать на моей казни. Я надеюсь, что ему будет позволено навестить меня в камере до того, как меня поведут на расстрел, но даже если нет, я передам адвокату мои записки через одного из охранников. Я договорился. Я должен действовать наверняка, а не вверять плод моего многодневного труда воле случая.

Есть ли сейчас что-нибудь кроме судьбы моих записок, о чём я беспокоюсь? Есть ли что-нибудь в этом мире, что мне жалко будет оставить? Нет. Хотя есть у меня одно предчувствие, которое, признаюсь, гложет меня в эти самые мгновения. Правда, это чисто личное.

Алис Саприч, моя очаровательная, несравненная возлюбленная (единственная моя, ведь кроме неё у меня были одни лишь любовники) теперь спутается с евреем, что будет так символично и показательно для нынешних отвратительных дней. Да… После меня – к еврею… Сознавать это ужасно неприятно… Мерзко становится на душе. Но что же можно поделать?!