Каирские хроники хозяйки книжного магазина

Некоторые из них, в том числе отдельные студенты Каирского университета, считали, что эта книга недостаточно изысканна, чтобы претендовать на звание классики. Я напоминала им, что эти сказки легли в основу множества канонических произведений, выставленных в том же отделе. «Декамерон» Боккаччо. «Кентерберийские рассказы» Чосера. «Гептамерон» Маргариты Наваррской. В «Кандиде» Вольтер делает отсылки к Синдбаду. А разве можно забыть стихотворение Теннисона «Воспоминание об арабских ночах»? Или «Тысяча вторую сказку Шехерезады» Эдгара Аллана По? Произведения Борхеса, в которых невозможно не услышать отголоски этой же книги. Новелла «Дуньязада» Джона Барта. «Дети полуночи» Салмана Рушди. Даже в «Мизери» Стивена Кинга, где главный персонаж вынужден писать роман под страхом смерти, слышится эхо истории Шахерезады.

Но и этого внушительного списка нашим сомневающимся посетителям было мало. Я стала искать другие издания «Тысячи и одной ночи», чтобы проследить за тем, как она менялась, и обнаружила новые вариации. Я знала, что раздобыть другие версии будет нелегко. Эти сказки передавались из уст в уста, и такая гибкая форма распространения делала их более живучими – но вместе с тем ставила их под угрозу исчезновения. Тем не менее я отлично знала, с чего стоит начать поиски: с моего любимого книготорговца хага[41] Мустафы Садека. Когда я пришла к его рыночному прилавку на Сур аль-Азбакия[42], он предложил мне заглянуть к нему в киоск на рынке по окончании пятничной дневной молитвы. Я выждала после нашего разговора несколько пятниц, чтобы дать ему время подготовить нужные книги к моему приходу. Хаг Мустафа унаследовал от своего прадеда семейный бизнес: книжный магазин, товарный склад и лавку. Мустафа и другие книготорговцы, работающие на Сур аль-Азбакия, представляли собой альтернативный рынок, были противоположностью государственным издательствам и загнивающим книжным магазинам второй половины XX века. У них была своя, неофициальная, рассредоточенная сеть, которая уклонялась от всяческого регулирования и надзора и справлялась со своими задачами гораздо эффективнее, чем разрушающаяся система под управлением государственных чиновников. За деньги Мустафа и его коллеги могли раздобыть все что угодно.

У хага Мустафы были медовые глаза и молочно-белые зубы. Это был человек веселого нрава, неизменно одетый в один и тот же костюм в стиле сафари 1980-х годов. Меня он уважительно именовал «доктора». Я спустилась по крутой лестнице в его магазин – уставленный книгами грот. Некоторые из них были расставлены по полкам, но большинство сложены на полу в шаткие колонны и помечены обрывками бумаги с ценами. Он, как обычно, предложил мне чашечку крепкого турецкого кофе. А затем стал с нескрываемым ликованием копошиться в стопках книг у себя на столе в поисках раздобытого для меня сокровища. Наконец он выудил оттуда заляпанную, потрепанную книгу в дырявой картонной обложке. Я сразу поняла, что это: редкое издание «Альф лейла ва-лейла» 1892 года, выпущенное Матбаат Булак – первой египетской типографией, учрежденной Мухаммадом Али в 1820 году. У хага Мустафы глаз был наметан: он знал цену таким вещам: «Это историческое достояние. Пусть даже и с дырками».

– Хаг, вы мастер! – обычно я старалась реагировать в присутствии Мустафы как можно сдержаннее, поскольку знала, что он следит за выражением лица клиента, чтобы заставить его заплатить побольше. Но он был опытным торговцем, и, как бы я ни прикидывалась, обмануть его инстинкты было практически невозможно. И на этот раз я была слишком потрясена, чтобы даже пытаться.

– Только положите ее в морозилку, чтобы убить всех книжных червей, что там остались, – сказал Мустафа. – Ну что ж, поторгуемся. Но немножко.

Он играл с жертвой, прекрасно зная, что хищник здесь он.