Как белый теплоход от пристани

Природу наших чувств друг к другу нельзя ограничить ни одной из известных взаимностей. Это, скорее, симбиоз самых достойных и лучших человеческих флюидов. Квинтэссенция. Эдакий хмельной коктейль. С удивлением обнаружив, что с противоположным полом можно прийти к согласию не только в вопросе "Который час?", мы наполнили чашу знакомства горячим личным интересом, окропили его схожестью во взглядах, для аромата покрошили туда наличие вкуса, приправили теплом нерастраченных чувств, здоровым цинизмом всё усугубили и, пожелав друг другу приятного аппетита, приступили к трапезе, смакуя, облизываясь, но ни в коем случае не пресыщаясь.

Будучи рядом, мы отдыхаем. Блаженствуем. Кровь друг другу не портим. И очень опасаемся потревожить наши нежные чувства мыслью о принятых в обществе стандартах. Нас нельзя назвать ни любовниками, ни парой, ни семьёй, ни иным каким-то словом, подразумевающим узы. Поэтому меня не волнует, умеет ли она готовить что-нибудь кроме чая, а ей совершенно безразлично, до какого состояния я занашиваю одну и ту же пару носков. К проблеме, кто, позвонив ей среди ночи, взволнованно молчит на другом конце провода – я полностью равнодушен, она же не стремится узнать о моей страсти петь, закрывшись в уборной. Я не интересуюсь, какую долю от её красоты составляет косметика, а ей абсолютно всё равно храплю ли, смеюсь ли, пускаю ли я слюни во сне.

Мы не тревожимся подозрениями о взаимных интрижках на стороне, и самим уровнем отношений как бы застрахованы от бытовых, междоусобных стычек на тему "Кто сегодня моет посуду, а завтра – вытирает пыль?" или "К говядине надо было купить Бородинский, а не это пшеничное сено с отрубями!". Мы ни в чём друг друга не упрекаем и обязанностей не навязываем – любим смиренно. И был бы я жив – я бы памятник нашим отношениям поставил. В виде праздничной вербной веточки с распухшими почками.

Где-то с полгода назад у каждого из нас появилось новое увлечение, посильнее "Фауст" Гёте. У меня – театр, у Ирки – верховая езда. И можно сказать, что я частенько изменяю Ире с Мельпоменой, она в это же время изменяет мне с лошадьми. Причём на глазах у конюших. Так что, пока мои нервические вспышки о недостаточном внимании теряются в топоте копыт – господа Островский и Шекспир пристраивают к её голове ветвистые рожки. Статус-кво сохранён, паритет установлен, мир приведён в равновесие и жизнь продолжается.

Да, Женька, она продолжается…

11 марта

Мне кажется, я умею писать (на слове "кажется" перекрестился – ничего не изменилось – кажется). Облекать мысли в доступную для прочтения форму. Особых оснований утверждать это у меня мало, но я почему-то твёрдо убеждён в своих способностях. И пусть я не кончал "академиев" и школ литературного искусства, пусть не увешаны дипломами стены уборной, и никто из авторитетов не цокает от услады языком: "Ай да, Самородский! Ай да, сукин сын!", но я пишу. Не понимаю – что, не осознаю – как, а просто сажусь, кладу перед собой белый лист и делаю шаг. Иду вперёд, не глядя под ноги и не озираясь по сторонам.

По прошествии дистанции в один творческий кризис, там, наверху, что-то такое открывается и обрушивается на меня всей своей беспокойной массой. И я, как медиум, разгадываю одному лишь мне понятное послание. Вот в этот самый миг и постигает разгадка. Чувствуешь, что знаешь ответ на всё на свете. Что нет больше неразрешимых вопросов. Становишься человеком, которому по-настоящему есть чем за себя оправдаться. И дрожь пробирает до кости, и не понимаешь – что, не осознаёшь – как, но точно знаешь – зачем.

Семейный триллер. Продолжение

"Тот летний вечер был прекрасен! Он был подобен тем, которые обволакивают тебя ароматом шампанского, бессовестно пьянят душу и всё делают просто и легко, и запрещает тебе вспоминать, что всё на самом деле гораздо сложнее. В такие вечера хочется сделать что-нибудь, какую-нибудь глупость – назначить, например, свидание незнакомке. В такие вечера сами собой всплывают в голове картинки о дерзновениях юности, о романтических переживаниях и крушении наивных надежд, а потом они сами собой перетекают в сердце, умиротворяя его светлой печалью о былом.