Как белый теплоход от пристани

Я как раз садился за письменный столик, заботливо подушечку под попу подложил, чтоб слова получались добрее, когда раздался звонок. Это был Женька. Он тоже решил в тот день начать всё заново и, буквально прыгая в ту злополучную машину, открылся мне в том, что дальше скрывать был уже не в силах. У него появилась идея. Та самая, которая спасает жизни и судьбы людей. Я бы даже сказал – большой стратегический план, неотложная реализация которого должна была вернуть его забытый образ в сердце единственной, любимой им девушки Кати. Дело осложнялось, правда, тем, что предыдущий аналогичный план его с треском провалился. Они разругались тогда, как Новосельцев и Калугина на совещании по поводу цирка¹, но в этот раз он обещал, что "всё будет иначе". Он так захлёбывался от ожидания, так дрожал от манивших успехами замыслов, что мне в телефонную трубку было слышно, как восторженно горят его глаза. Галиматью он нёс, конечно, несусветную. Столько наивности о мире, который на самом деле лишён розовых красок, я в последний раз слышал, когда произносил октябрятскую клятву, но:

– С такими романтическими слюнтяями, как вы, это может сработать.

Это я заявил авторитетно – благословил их, в общем. Оно случилось очень кстати, потому что вишенкой на трёхъярусном торте той комбинации было кольцо с бриллиантом и приглашение в загс. Честно признаюсь, тут даже я не устоял и поверил, что у него может получиться. Но ночная иллюминация столицы так благоволит беспечной езде!..

А дальше были БББББ: больница, бескровные, безмолвные, бессонные, бль, ночи друзей. И неподвижные глаза Кати, вернувшейся к нему сразу, как только он к ней не доехал.

Женька умер не сразу. Первую неделю покоился в коме, а потом ещё трое суток мучился, пока отказывало сердце. Мы пытались пройти к нему – нас не пустили даже за стекло.

Когда полтора года назад мы получили известие о гибели Мишки из неправдоподобно далёкой Одессы – тоже было нелегко. Но далеко. За два года мы привыкли находиться без него, поэтому с того, трагического, дня его не было с нами так же, как не было и два года прежде. Но здесь… Женька умирал рядом, буквально в двух шагах, пронзая болью пропитанный тревогой, тягучий воздух больничных коридоров. Если я не мог быть вечером в больнице – звонил его отцу, и тот ледяным голосом Левитана передавал мне слова врачей, как сводки с передовой. А мы – Серёга, Максим, Андрейка и я – до раннего утра, как тыловые крысы, делились между собой ничего незначащими прогнозами и воспоминаниями, вдруг обретшими для нас неутешительную слёзную горечь.

Тяжело невероятно. Он не должен был так умирать. Новый год и новое счастье – никто не должен так умирать. Но едва ты подумаешь об этом, как заходишься ещё сильней от беззащитности перед всей несправедливостью мира.

Справедливость это не когда у соседей тоже протёк потолок, или когда в чёрную пятницу на всех хватает плазменных панелей. Не когда в конверте без адреса вы находите премию за прошедший квартал, или поровну делите детей после развода. Справедливость это не когда вам что-то дарят, а когда не отнимают ничего. Когда никто не штрафует вас за честное соблюдение правил и не лишает вас возможности продолжить то, что вы с таким трудом начинали.

Мы познакомились с Женькой ещё в институте. Он мне сильно не понравился тогда. Протянутую руку он не пожал, а только хлопнул. О его жизни я подумал: без цели и без смысла. Ни учёбы, ни отношений, ни планов, ни забот, ни попыток выразить себя, ни мало-мальски определённых стремлений, ни вообще каких бы то ни было отметок на шкале ценностей. Его интересы сводились к шмотью и развлечениям. Шик и блеск пригламуренной столичной обёртки без малейшего намёка на шоколад, который мог бы в ней лежать.

Впоследствии я бы вряд ли вспомнил даже, как его зовут, но у нас были общие друзья, и мы были вынуждены время от времени пересекаться. Попадались друг другу везде: от столовой до лирических вечеринок в общаге, где мы посвящали первокурсниц в студенческую жизнь без мамы, папы и моральных устоев. Даже в таких местах, где все щеголяли голышом, Женька умел оставаться недоступным, словно бы от солнца прятался в тени. Открываться он никогда не спешил. Даже когда его замели с поддельным зачётным листом, он молчал и талдычил, что говорить будет лишь в присутствии своего адвоката. "Но, – добавил в конце, – это не точно".

Доступ к его тайнам я получил много месяцев спустя, когда в обычном разговоре "о бабах", я послал всех озабоченных к чёрту и попросил его рассказать о маме.

О маме он мне тогда, конечно же, ничего не рассказал, но возникло настоящее доверие. И с той поры его грани проявлялись для меня постепенно, увлекая, словно книга из тех времён, когда книги ещё умели делать нас лучше. Со временем стал удобочитаемым текст, проявились яркие цветные картинки, от пустого шелеста страниц отделилась песня мудрости и тонкости ума. И так, глава за главой, я узнал в нём черты, абсолютно чуждые современному, молодому нигилисту – например, мне.