Потом я пришел на пресс-конференцию и начал слушать, как инспектор цветисто расписывает достижения своего заместителя в Нью-Йорке и предвкушает положительные изменения в системе школьного образования, которые непременно последуют за его назначением в Сан-Диего. Тем же самым занимались и другие члены школьных советов. Затем сам новоназначенный чиновник выступил с заявлением о том, как много он для нас собирается сделать – и в какие сжатые сроки. Настоящий вечер чествования получился. Никто не приводил никаких фактов, скорее все событие напоминало инсценировку поговорки «хайп умирает последним».
Местные СМИ мгновенно повелись и начали задавать вопросы, которые только больше разжигали этот священный огонь. Вопросы наподобие «Как скоро оценки школьников за контрольные улучшатся после того, как вы заступите на службу?». Совершенно серьезно.
Я поднял руку.
– А в какой мере решение перебраться в Сан-Диего связано с проверками в Нью-Йорке, где вас обвинили в нарушении нравственных стандартов и дурном исполнении профессиональных обязанностей? – спросил я.
Глядя на мины чиновников Департамента образования и журналистов местных СМИ, можно было подумать, что я только что спустил штаны и наложил кучу на их праздничный торт.
– Никак не связано, – ответил заместитель инспектора с наигранной обидой. – Я здесь для того, чтобы исправить ситуацию в Сан-Диего.
Репортеры стали наперебой спрашивать, как он собирается всех нас спасти, а затем снова наступила моя очередь задавать вопрос.
– А расследование того, как вы использовали своих школьных подчиненных в качестве бесплатных маляров и нянек для ваших детей? Оно не повлияло на ваше желание переехать? – спросил я.
И заместитель, и его начальник притворялись удивленными и оскорбленными, но я уверен, они подозревали, что кто-то узнает о том, как он сбежал из Нью-Йорка под особым подозрением. Они должны были знать, что им грозит.
Помните самое важное: читатели и зрители заслуживают того, чтобы от их лица кто-то задавал подобные вопросы. Разве родителям и сообществу преподавателей Сан-Диего, людям, платящим ему зарплату и доверяющим своих детей, не обязательно знать, что этот чудо-человек на самом деле сбежал от проблем, которые сам себе создал на прошлом месте работы?
Когда пресс-конференция подошла к концу, я задержался в зале, дописал свои заметки и отправил несколько цитат редактору в Нью-Йорк. Выходя из здания, я заметил, что новый школьный инспектор и его заместитель ожидают меня на улице у выхода.
Первым заговорил старший по должности.
– Кто вы? – спросил он.
– Дин Нельсон из The New York Times, – ответил я.
– Ну конечно, – ответил инспектор, закатив глаза. – Разумеется, The New York Times может предположить только одно: что человек уедет из Нью-Йорк в Сан-Диего только в том случае, если захочет избежать скандала.
– А это так? – спросил я.
– Конечно нет, – ответил заместитель. И повторил обещания вернуть школам Сан-Диего былое величие.
Мы пожали друг другу руки и разошлись.
Сильные мира сего, особенно те, кто получает зарплату из средств налогоплательщиков, должны нести ответственность за свои действия, чего они часто не понимают. Но это понимает общество. И этого заслуживает.
Интервью – это далеко не всегда погоня за сенсацией. Но если у вас есть вопрос, который заботит многие умы, я не сомневаюсь, что задать его не просто уместно, но даже необходимо.
Собеседник знает, что момент, когда этот вопрос прозвучит, обязательно настанет. Зрители и читатели этого ждут. Задать этот вопрос нужно напрямую, без намеков и инсинуаций. Несправедливо задавать кому-то вопросы о каком-то человеке, если не задал их ему самому. Если вам есть о чем спросить, вы просто обязаны сделать это открыто и прямо.
«Если собираешься сказать о ком-то гадость, скажи ее прямо в лицо», – говорит Айра Гласс[56].
Уметь задать сложный вопрос важно не только журналисту. Психотерапевт двигается на ощупь, пока не доберется до самого корня проблемы. Адвокат всегда просит объяснить противоречивые алиби. Медсестра спросит, откуда у вас на запястьях следы от ожога. Если ответов на эти вопросы нет, то ничего нового, полезного или интересного из разговора не выйдет.
Но в чем же разница между сложным вопросом и вопросом, нацеленным на поиск компромата? Второй вид вопросов связан с желанием раскопать нечто сенсационное, доказать собеседнику и аудитории, что вы такой смельчак, что без страха и упрека ищете нестыковки и обличаете лицемерие. Дело тут скорее не в вопросе, а в вас, в интервьюере, припирающем человека к стенке. Так скажу: конечно, я выступаю за раскрытие правды (в конце концов, я журналист). Но, если этот процесс не дает публике ничего ценного, если единственная цель интервью – доказать, что собеседник кретин или что вы отлично подготовились к разговору, тогда я начинаю сомневаться, так ли полезна и необходима эта правда.