Как быть съеденной

– Что сказала твоя сестра? – спросила я. Ну конечно, в городе восемь миллионов человек, но если Джейд запостила мою фотографию, было лишь вопросом времени, чтобы кто-нибудь меня опознал. А может быть, кто-нибудь уже узнал меня до этого. Может быть, Джейд уже в курсе. Я гадала: сколько времени это займет и насколько близкой ты должна быть для кого-то, чтобы тайна стала ложью?

– Что ты кое с кем встречаешься, – ответила моя невестка. – Она думала, я уже знаю. Это явно тянется уже месяцев шесть.

Она ждала, пока я что-нибудь скажу – может быть, стану извиняться или объяснять, – но я молчала.

– Ну ладно, – произнесла она наконец. – Не понимаю, почему ты нам не сказала. Мы бы хотели с ней познакомиться. В общем, передаю трубку твоему брату.

Приглушенный шум на заднем плане подсказал мне, что мой брат не ожидал такого перехода инициативы к нему.

– Э-э… привет, – сказал Ганс. – Ты с кем-то встречаешься.

– Да, – подтвердила я. Неловкое молчание. Я нажала на рукоять ножа, наконец-то закончив отрезать ломтик огурца. – Можно тебя спросить?

– Конечно.

– Что сказала твоя жена относительно всего случившегося?

– Чего случившегося? – уточнил он. Я слышала, как он уходит в другую комнату и закрывает за собой дверь.

– Выкладывай, – сказала я.

– Не знаю, – ответил он. – Я обрисовал ей ситуацию в общих чертах. Я имею в виду, она уже о ней читала.

– Ты рассказал ей о том доме? – спросила я.

– А что я вообще мог о нем рассказать?

– Ты его помнишь?

– Я помню то, что нам казалось.

Я по-прежнему отчетливо вижу этот дом в конце тупика, словно бы отбившийся от своего квартала. Я по-прежнему вижу коричневые стены, желеобразный строительный раствор, угольно-черные карнизы, полосатую красно-белую кайму, мутные витражные окна, разноцветные украшения на лужайке в виде колокольчиков, блестящие под вечерним солнцем. Даже тогда я была уверена, что мой разум шутит со мной шутки. Мы были потеряны, мы были голодны, крысы нарушили наш план, сожрав аддералл[29], по следу из которого мы намеревались вернуться домой, и теперь они под кайфом носились по городу. Я читала истории о людях, потерявшихся в пустыне, которые шли к воде, блестящей на горизонте, однако вода просто продолжала отдаляться. Но потом мы с Гансом помчались к этому дому, и он остался там, где и был.

– Мы были детьми, – сказал брат в телефон.

Я по-прежнему вижу Ганса – который в девять лет был по-детски круглолицым, с неуемной энергией и белокурыми волосами, вьющимися и давно не мытыми, – как он выскребает ногтями строительный раствор и горстями сует его в рот, отчаянно сверкая глазами. Я по-прежнему чувствую на языке вкус имбирного пряника, чувствую, как болит локоть, ободранный от ударов по стене.

– Кто была та женщина? – спросила я. Лицо у нее было узким, глаза – огромными и дикими, а зубы – и желтыми, и слишком белыми, и отсутствующими, и запломбированными золотом и серебром, как будто их поколениями лечили в разных клиниках, платных и бесплатных. У нее был глубокий, хриплый голос бывшей курильщицы.

– Почему ты продолжаешь называть ее «та женщина»? – спросил Ганс. – Конечно, она была немного странной, немного одинокой. Но, Гретель, она приютила нас, когда у нас не было никого.

– Приютила? – прошипела я.

– Если там было так плохо, почему мы там оставались? – спросил Ганс.

– Она держала нас в плену! – рявкнула я, отрубая еще один ломтик огурца, потом следующий. – Если она была такой чертовски доброй, почему не позвонила нашим родителям?

– Ради чего нам было возвращаться домой? Скажи уже, – возразил Ганс.

– Она держала нас порознь, – сказала я.

– Она предоставила каждому из нас свою комнату.

– Я тебя почти не видела, – напомнила я.

– У меня в комнате была игровая приставка «Плейстейшн».

– Моя комната была пустой, – сказала я, продолжая рубить огурец. – Эта женщина морила меня голодом. Давала мне только сладости. Потом не давала ничего. Потом я стала лизать окна, потому что мне нечего было есть.

Я была вся липкой от этих леденцовых окон. Мои зубы ныли от сахара. Язык щипало. Внутри меня была болезненная пустота, голод превыше голода; мой желудок был похож на мешок, который я выворачивала в поисках хотя бы одной крошки еды, но он был пуст. Я привыкла к голоду, стала воспринимать его скорее как силу, чем как слабость. Мне ничего не было нужно. Я могла выжить без всего. Я могла существовать на одной силе воли и воздухе.

– Ты отказывалась есть нормальную еду, Гретель, – сказал Ганс. – Она пыталась накормить тебя.

Говяжье жаркое и пирог-киш, спагетти и курица в сырной корочке. Ганс ел все это, но я не осмеливалась стащить ни кусочка. Каким-то образом та женщина могла унюхать в моем дыхании любые следы еды, могла вынюхать мои секреты. Я все еще чувствую царапанье ее ногтя, поднимающееся по моей глотке, от ямки между ключицами до подбородка.

«Открой», – хрипела она, уже зная, что именно я проглотила.

– Ты не видел этого, – сказала я. – Со мной она обращалась по-другому.