Как быть съеденной

Что я могла сказать? Некоторые части моей реальной жизни кажутся кошмаром, и совсем не те части, о которых вы могли бы подумать. Некоторые годы я могу вспомнить лишь как череду бесплатных стоматологических клиник, долгих очередей в холодной темноте, «черных пятниц» системы здравоохранения. Спортзалы, заставленные мягкими креслами с откидными криками, эхо стонов и криков, гуляющее между стенами. Мои зубы пульсировали болью. После этого я обнаруживала, что меня бьет дрожь, что я не знаю, какие зубы были запломбированы, а какие вырваны. Боль терпеливо ждала за завесой новокаина; мое лицо немело так, что я не могла сложить губы в улыбку, как ни пыталась. «Спасибо», – выдавливала я, едва ворочая разбухшим языком. Стоматологи улыбались той хмурой улыбкой – поджатые губы, склоненная набок голова, – которую я так ненавидела.

Мы с братом заплатили за наше детство этими улыбками. Мы выросли на жалости чужих людей: карточки системы социального обеспечения и голубые талоны на обед; поношенная одежда, вынутая из черных мешков для мусора в плесневелом церковном подвале; распродажные игрушки каждый ноябрь на День благодарения. На Рождество – подарки, преподнесенные старой женщиной в комнате отдыха международной волонтерской организации, где пахло практически так же, как здесь: резиновыми баскетбольными мечами и потными носками. Кукуруза со сливками и клюквенный соус в жестяных банках, игра «Карамельная страна», в которой не хватало важных деталей, огромные футболки, слишком маленькие лыжные костюмы, а однажды – кричаще-розовое шифоновое платье с огромными бантами сверху донизу на спине. Как будто у меня был повод надеть его куда-либо; как будто я вообще хотела его носить.

– Спасибо, спасибо, спасибо, – твердили мы с братом, растягивая губы в улыбке.

«Не берите сладости у посторонних», – гласит предупреждение, и я – ребенок с этого плаката. Как будто мы не получали от посторонних людей буквально все, постоянно.

Я не хотела рассказывать Джейд о таких вещах, поэтому выдала ей горстку рафинированных историй из детства, подборку отдельных беспечальных моментов, как будто бедность сплотила нашу семью. Я рассказала ей, что летними днями бросала камешки с эстакады, что осенью швыряла желуди в детсадовцев – детишек, похожих на саму Джейд. Я сказала ей, что мы нарушали все правила. Что моя мать водила нас на игровые площадки в более богатые районы, потом раскачивала нас на качелях выше всех остальных детей. Я рассказала ей, что мой отец тайком приносил нам игрушки с работы – со склада, куда отправляли грузы, поврежденные при перевозке. Я сказала ей, что мы перехватывали телесигнал с антенны соседей, что я воровала книги из школы, а потом допоздна читала их в постели. Я рассказала ей о холодной зимней ночи, когда электричество отключилось – не будем говорить «было отключено», – и мы всей семьей спали в маленькой комнате под грудой одеял.

Как будто жизнь можно вот так упаковать, аккуратно сложить, передать в виде нескольких анекдотов, ярких и блестящих, которые легко проглотить: сплошные шутки, взгляд изнутри, нравственные устои. Как будто реальная жизнь предлагает нам какую-либо правду, за которую можно ухватиться. Как будто для меня было возможно объяснить свою жизнь. Как будто я не оставляла за кадром самые важные части – всегда, неизменно.

Я не стала описывать сущность бедности, то, как одна трагедия порождает другую. Мой отец из-за своей работы получил грыжу; из-за грыжи он потерял работу; из-за потери работы он потерял медицинскую страховку; из-за потери медицинской страховки он стал получать счета за лечение грыжи. Моя мать снова перешла на самолечение, что в конечном итоге оказалось фатальным. Я не рассказала Джейд, как каждую ночь засыпала, слыша взвинченные голоса родителей. Я не рассказала, как мыши бегали по дому, как черная плесень расползалась из углов потолка в моей комнате, пока однажды не оказалась прямо над моей кроватью. И голос матери из-за стены прозвучал уже не истерически, а с холодной практичностью: «А какой выбор у нас есть? Еды нет, денег нет, черт бы их побрал. Скажи мне, какой у нас, на хрен, выбор? По крайней мере, кто-нибудь другой сможет позаботиться о них».

И это те части моей жизни, которые можно счесть достоверными.

Однажды вечером, в полусне, я сказала Джейд:

– Представь вот что. Представь запах: густой, теплый и сладкий. Ирис и шоколад, корица и дрожжи.

Я улыбалась, но мой желудок завязался узлом.

Я посмотрела сквозь ресницы, чтобы увидеть лицо Джейд: мягкое и полное признательности, как будто я только что отдала ей какой-то хрупкий подарок. Ее большой палец касался середины моей ладони – так легонько, но настойчиво, что кожа начала неметь.

– Твоя мама, наверное, очень хорошо пекла, – прошептала она, потом спросила: – У тебя есть детские фотографии?

Если б Джейд ввела мое имя в любом браузере, то мгновенно бы получила такую фотографию.

* * *

– Почему ты ей ничего не сказала? – спрашивает Эшли почти со всхлипом, заламывая руки. – В «Избраннице» травмирующее прошлое дает тебе нехилое преимущество.