Как это было

Черным по белому ее рукой было написано, что в камере я подробно рассказывала о контрреволюционной и шпионской деятельности моего мужа и о том, как я ему во всем помогала. Macca выдуманных, но довольно-таки правдоподобных подробностей. Можно было только поражаться богатой фантазии сочинителя. Было ли это творчеством Софьи Андреевны или ей только давали переписывать готовый текст? Мне сразу вспомнилось, в каком состоянии она возвращалась с допросов. И это она, о которой мы так трогательно заботились, с которой делились последним... Возможно, то же самое, что и со мной, проделала она с Софой, и когда Софу забрали от нас, ей тоже предъявили подобные показания.

Я была ошеломлена, потрясена не только предъявленными мне обвинениями, но еще больше предательством, тем, до чего может опуститься человек. Мне было страшно возвращаться в камеру... Конвоир увел меня.

В камере Софьи Андреевны не было, ее и след простыл. А я не находила себе места, отталкивала Юлию Николаевну. Только через несколько дней я стала приходить в себя и рассказала ей обо всем. Мы оставались с ней в камере вдвоем. Оказывается, Юлия Николаевна последнее время то ли по какимто косвенным признакам, то ли просто благодаря обостренному тюрьмой чутью стала что-то подозревать, но отгоняла от себя мысль о возможном предательстве подруги.

Мы предполагали, что мое пребывание в тюрьме подходит к концу, очевидно, скоро я попаду B лагерь. Ho на какой срок?

 

Что касается семьи Туполевых, мы рассуждали так: если Андрей Николаевич до сих пор жив, значит, его работа главного авиаконструктора необходима. Когда в Европе идет война, использовать его на воле выгод нее во всех отношениях. Поэтому скорее всего и его, и ee выпустят. Юлия Николаевна запомнила папин адрес и обещала, если окажется на воле, побывать у него, рассказать обо мне, помочь.

Вскоре я осталась одна, а Юлия Николаевна и Андрей Николаевич действительно оказались на воле.

20-го января меня вызвали на допрос, но на допрос не повели, а заперли в «собачник» и через некоторое время вернули в камеру. Юлии Николаевны там уже не было. Я увидела на своей койке маленький носовой платочек, ее прощальный подарок.

 

Теперь это была действительно одиночка.

Говорят, что одиночка самое тяжкое наказание, но я не испытала гнета одиночества, возможно, потому что пробыла в ней сравнительно недолго 37 суток. Я устала от непрерывных разговоров, от постоянного общения, от невозможности побыть одной, на чем-то сосредоточить мысли. Ведь мы в те чение многих месяцев находились круглые сутки вплотную друг к другу.

Больше ко мне никого не подсаживали.

Я выписала у «чернокнижника» том стихов Байрона и все время продлевала его. Выучила наизусть много стихов, целые куски поэм.

Это мощное отвлекающее средство.

Как было заведено у нас еще до того, я ежедневно, кроме положенной прогулки, выхаживала по камере четыре километра.

Не меньше! Такое мы давали себе задание и выполняли его неукоснительно. Мы измерили длину камеры от двери до окна и вычислили число проходов туда-сюда ровно на четыре километра. Чтобы не сбиться со счета во время ходьбы, мы в одну руку брали горсть спичек из коробки и каждый раз при повороте от двери к окну перекладывали одну спичку в другую руку. И так пока не переложишь все пятьдесят спичек.

Затем шагаешь дальше, перекладывая спички обратно, пока не будет выполнена дневная норма.

 

27-го февраля, в день моего рождения, загремели засовы и раздалась команда «с вещами». Конвоир ведет меня по переходам в другой корпус, приводит в небольшую комнату. Сидящий за столом человек в форме НКВД открывает тощую папку моего дела: автобиография, несколько лаконичных протоколов, показания Зайончковской. Настолько тощая папка, что кажется, никакого дела и нет. Человек протягивает мне листок, и я с ужасом читаю постановление Особого совещания: «Осуждена на восемь лет исправительно-трудовых лагерей, с зачетом времени пребывания в тюрьме, как социально-опасный элемент».

Расписаться в том, что я прочла решение ОСО, я отказалась. Человек в форме не обратил на это никакого внимания и вернул меня конвоиру. Дальше я все плохо помню.

 

Несколько дней пробыла в общей камере, в которой было, может быть, сто, а может быть, и гораздо больше женщин. Все как в тумане. О чем меня спрашивали женщины, что рассказывали о себе - ничего не помню.

Меня будто обухом по голове ударили.

Перед отправкой в этап разрешалось свидание с кем-нибудь из родных. Заключенным давали открытки, в которых можно было написать, что принести на свидание. Вот что было разрешено: подушка, фланелевое одеяло, мыло, мочалка, ложка, миска, кружка и две пары белья. Внизу открытки стоял место и время свидания.

Большое, длинное помещение, вдоль перегороженное двумя рядами проволочной сетки. В этом проволочном коридоре - надзиратели, по одну его сторону осужденные, по другую их родные. Чтобы услышать друг друга, нужно перекричать соседей. Времени мало, не знаешь, о чем спросить, горло перехватывает от волнения, кто-то плачет.

А самой надо удерживаться от слез.