Как это было

«Кто на Ж?» — «Я, Жуковская.»...

Нам не возбранялось лежать на койке днем, но в определенное время вечером гремели засовы и нам приказывали ложиться спать, а по утрам производилась побудка.

Лампочка над дверью горела день и ночь.

Зимой, когда в камере бывало холодно, нам разрешалось спать в одежде и укрываться поверх одеяла своей верхней одеждой, но ни в коем случае нельзя было держать руки под одеялом. Стоило во сне машинально спрятать руки под одеяло, как вскоре надзиратель, глядя через глазок, замечал это, гремели засовы и раздавался грубый окрик: «Руки, руки!». Просыпалась вся камера. Дикая нелепость! Должно быть, тюремщики опасались, что под одеялом мы можем разорвать на куски простыни и сплести из них веревки. А дальше что?

Постепенно мы втягивались в режим, в однообразие тюремной жизни, наполненной гнетущими мыслями. Что там, дома, что будет с нами дальше, вернемся ли мы когда-нибудь в жизнь? У Софы не было детей, но остались беспомощные старики; у меня двое малышей; у Юлии Николаевны взрослая дочь-студентка, тоже Юля, и сын-школьник, четырнадцатилетний Алеша, они остались с больной бабушкой; у Софьи Андреевны взрослый сын Павел, о судьбе которого она очень тревожилась.

Юлия Николаевна была старше меня на десять лет, она страдала, кажется, всеми болезнями. Страшные головные боли, последствие сотрясения мозга, полученного в аварии во время прогулки на аэросанях с Андреем Николаевичем. Больное сердце, приступы аритмии. Больной желудок, ревматизм. Вид у нее был ужасный: оборванная одежда, тонкие косички, завязанные нитками из чулок.

Софа Лаврентьева истекала кровью. В тюремных условиях, при отсутствии каких-либо средств гигиены, — это было ужасно, не говоря уже об истощении от потери крови.

Меня же угнетал страх, что я беременна.

Я не знала, что у многих женщин в результате нервного потрясения нарушается эндокринная система. Младенец в тюрьме...

Что будет с ним, что будет со мной?

Лишь спустя длительное время я поняла, что дело не в беременности.

Нервное напряжение, а в тюрьме и лагере оно непроходящее, невыносимо тяжело. Не в силах с ним справиться, женщины изобрели средство, отвлекающее от душевных мук.

О нем я узнала уже в лагерях. Прижигают себе папиросой грудь, чтобы острой физической болью погасить нравственные страдания. Жгучая боль от ожога, воспаление, повышенная температура, все это воспринималось как благо, хоть как-то отвлекало от раздирающих душу дум и переживаний.

 

Время от времени ночью из кормушки раздавался голос: «Собирайтесь побыстрее».

Значит, на допрос. «Собирайтесь с вещами», значит, уводят из камеры совсем.

Чаще всего на допросы вызывали Софью Андреевну. Когда она возвращалась и мы начинали ee расспрашивать, она коротко отвечала: «Мучают меня!»,- залезала под одеяло, укрывалась с головой и ни о чем больше не хотела говорить.

Софа приходила с допросов взвинченная со следователем она вступала в споры. А однажды сказала нам: «Вот негодяй! Он меня спрашивает, где я была во время Октябрьской революции. А я ему: «Вы мне раньше скажите, когда была эта Октябрьская революция, тогда я вам скажу, где я была».

Невежество ее было потрясающим. Девушка из петроградского предместья, дочь кустаря-мастерового, она вышла за такого же простоватого парня, который потом вступил в партию и сделал головокружительную карьеру секретаря обкома.

Юлия Николаевна на допросах писала письма Андрею Николаевичу. Следователь заставлял ее писать, будто она дома и все у нее в порядке. Много лет спустя стало известно, что выдающийся авиаконструктор, человек твердый и мужественный, соглашался работать в неволе лишь при условии, что жена его дома с детьми. Мы часто расспрашивали ее, о чем она пишет. А она писала о своей радости от полученных от мужа писем (он работает, занят своим делом, окружен людьми, даже может иногда смотреть кинофильмы), писала о дочери, ее увлечении биологией, о том, что у Алеши опять насморк. Следователь был доволен.

И Юлия Николаевна после каждого такого письма чувствовала себя получше: Андрей Николаевич не волнуется за нее и детей уже хорошо.

Мне же со следователем определенно повезло. Теперь, наверное, у всех следовате лей юридическое образование, а в те времена, когда шел многомиллионный поток арестованных, профессиональных юристов не хватало, особенно на жен «врагов народа».

Вот и мобилизовывали ребят-комсомольцев.

Моему Данилину, наверное, наскоро объяснили, как надо вести протоколы следствия и как вести дела страшных врагов. По-видимому, он во мне такого врага не признал, разговаривал со мной беззлобно, даже миролюбиво. Только когда во время допроса кто-нибудь заходил в его кабинет, он демонстрировал вошедшему свою ретивость: начинал кричать на меня. Когда посторонний уходил, Данилин опять превращался в простого, я бы сказала даже симпатичного парня. Однажды он сказал мне: «Напиши-ка записку отцу, я отнесу и принесу тебе ответ. Только смотри, в камере ни гу-гу».

И действительно сходил к отцу, и принес ответ.