Как это было

Потом папа писал мне в лагерь, что от шока, который он испытал, увидев детей и поняв все, он встал с постели, хотя до того больше месяца не мог повернуться от острых радикулитных болей. С отцом жила моя мачеха Татьяна Никифоровна и их дочь, шестнадцатилетняя Валентина. Мачеха не отличалась ни добротой, ни щедростью сердца. И вдруг к ней в дом привозят среди ночи двух малых детей, причем не чьих-нибудь, а «врагов народа». Привозят, может быть, навсегда.

Деликатные люди обычно робеют перед грубыми, бесцеремонными. Мой отец всю жизнь боялся жены, но когда дело коснулось горячо любимых внуков, он проявил твердость. Он вырастил Наташу и Сережу, мужественно и самозабвенно оберегал их, спас их от всех ужасов спецдетдомов для детей «врагов народа».

 

Меня привезли в центральную тюрьму на Лубянку. Сдали в пропускник. Личный обыск, вплоть до самого унизительного. Затем «игра на рояле» - так в тюрьмах называли снятие отпечатков пальцев. Фотографирование с номером анфас и в профиль, Изъятие резинок, заколок, шпилек, часов, шнурков.

Потом привели в помещение, похожее скорее на служебный кабинет, чем на тюремную камеру. Видно, камеры давно все переполнены, мест не хватает. Нет коек, нет стульев, табуреток. Человек десять двенадцать «свежеарестованных» лежат или сидят на полу со своими узелками, кто-то плачет, шепчутся по углам. Одна женщина заметно беременна. Вижу знакомое лицо это Згилина, сотрудница торгпредства в Берлине. Я подбираюсь к ней поближе.

Тюремных порядков никто из нас не знает.

Когда с наступлением утра надзирательница отпирает дверь и говорит «соберитесь на оправку», мы решаем, что речь идет об отправке. Поспешно натягиваем верхнюю одежду и топчемся у двери с узелками.

Приходит надзирательница: «Бабы, да вы что, я вас в уборную веду, на оправку. Во, народ!»

Все последующие годы тюрем, этапов, пересылок, лагерей я ясно видела: тюремщики прекрасно понимают, кто мы. Были среди них разные люди, были и жестокие, злые, но и они знали, что мы ни в чем не виноваты, что никаких преступников здесь нет. Есть невинные жертвы. Нигде, никогда в мире не было столько женщин в тюрьмах, столько детей, оставленных без родителей. Это было чудовищно.

 

... Следующей ночью меня повели на допрос.

Впрочем, допроса как такового не было.

Запугивали, устрашали, всячески унижали.

Ввели в большое помещение, в глубине которого стоял большой стол, оттуда на меня был направлен свет. Сидящие за столом едва различимы. Каких только мерзостей я не наслушалась от этих защитников родины от «врагов народа». Сколько грязи, помоев было вылито на меня, сколько угроз: от меня добьются сознания в преступной деятельности мужа и моей, со мной не будут разговаривать «в белых перчатках», с врагами мы беспощадны, мы их уничтожаем... Все обставлялось так, чтобы я чувствовала свое полное одиночество и бессилие, беспомощность перед ними, абсолютную невозможность какого-либо сопротивления, нереальность возврата к прежней жизни, к своим детям. На грязные слова они не скупились, но рукоприкладства не было.

Только откуда-то доносились истошные крики.

 

Через двое суток меня и еще нескольких женщин посадили в «черный ворон» и увезли ночью (всегда ночью!) в Бутырскую тюрьму.

Меня втиснули в камеру, как я потом узнала, одиночку. Под потолком еле-еле светила лампочка.

При моем появлении три человека вскочили с коек. В первый момент мне показалось, что я попала в камеру душевнобольных - так странен и страшен был вид женщин, одетых в не по размеру большое мужское белье : серые, застиранные кальсоны и рубахи, вроде смирительных рубах.

Я испугалась, они же, поняв, какое произвели на меня впечатление, успокаивали: после бани и я получу такое же белье.

После утренней побудки я познакомилась с сокамерницами. Это были Юлия Николаевна Туполева, жена авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева, тоже арестованного, Софа Лаврентьева, жена одного из секретарей Ленинградского обкома и, наконец, Софья Андреевна Зайончковская-Попова, дочь генерала царской армии Зайончковского.

Софье Андреевне было не больше шестидесяти, но выглядела она, седая, растрепанная, в какой-то немыслимой одежде, глубокой старухой.

Я была для них, давно оторванных от жизни, свежим человеком с воли. Юлия Николаевна, например, находилась в тюрьме уже почти полгода. Сокамерницы жадно меня расспрашивали обо всем. Что там на воле? Не начали ли выпускать арестованных по ошибке? Не репрессируют ли взрослых детей и родителей арестованных?

Не выселяют ли из Москвы? Вместе с тем они верили, что все недоразумения скоро разрешатся. Юлия Николаевна постоянно твердила: «Разум восторжествует! Иначе быть не может!»

 

Наша одиночка (номер 252), в которой вместо одной койки впритык помещались четыре, находилась на втором этаже. На допросы нас водили вниз по лестнице, обшитой с двух сторон железной сеткой.

Где-то рядом были камеры, в которых держали душевнобольных. Оттуда до нас доносились душераздирающие вопли, стук, церковное песнопение.