Как это было

Здесь не то что во внутренней тюрьме на Лубянке, камера была, как и положено, с лязгающими засовами на кормушке, глазком на двери, намордником на окне, парашей в углу. При тюрьме была колбасная фабрика, где работали бытовики и уголовники, политические же к работе не допускались. A нам нужно было хоть чем-то заполнить время, чтобы не сойти с ума от тревоги за детей, от безысходности нашего положения.

За нами следили в глазок, к нему коридорный подходил неслышно по войлочной дорожке, которая застилала полы в коридорах.

Но мы как-то исхитрялись и плели «шпионский» (он же бутырский) шнурок из ниток, которые мы добывали, распуская фильдеперсовые чулки. В случае внезапной опасности шнурок можно было мгновенно распустить, потянув за два конца нити, а потом начать все сначала. Плетение шнурка служило нам психотерапией. Мы умудрялись и шить, конечно, без иглы. Один конец спички затачивали на грубом солдатском одеяле, другой расщепляли ногтем и засовывали в щель фильдеперсовую нитку. Такой деревянной иглой, оказалось, можно прекрасно шить.

К примеру, мы подшили рукава и подол солдатской шинели, которую в тюрьме выдали Софье Андреевне: ее арестовали летом и она оказалась здесь совсем без теплой одежды. Вот уж и впрямь верна русская пословица: «Тюрьма хитрости научит».

Мы с Юлией Николаевной занимались языками. Она мне преподавала английский, я ей - немецкий. Еще спасением от безумия были книги. Раз в десять дней засовы кормушки открывались и появлялась голова «чернокнижника», как мы его называли. Он записывал, какие книги мы хотим получить из тюремной библиотеки. На четверых нам положены были четыре книги на десять дней.

На следующий день он приносил заказанное и уносил прочитанное. За шестнадцать месяцев я прочла в тюрьме, наверное, больше, чем за всю предыдущую жизнь.

В те времена не разрешались ни продуктовые, ни вещевые передачи. Нам могли лишь переводить 50 (дореформенных) рублей в месяц на «лавочку». Три раза в месяц на эти деньги можно было опять же через кормушку приобрести что угодно из следующего ассортимента: килограмм белого хлеба, пачку маргарина, двести грамм конфет «подушечек», зубную щетку и порошок, спички и папиросы и в обязательном порядке лук и чеснок. Лук и чеснок мы выбрасывали в парашу, никто из нас не умел их употреблять в сыром виде.

Своими покупками мы делились с Софьей Андреевной. У нее не было ни денег, ни своей одежды, мы очень жалели ее, ухаживали за ней как могли.

 

Тюремный быт. Два раза в день, утром и вечером, нас водили на «оправку». Там же находился и умывальник. Утром мы получали по два куска сахара, 400 грамм тяжелого, липкого, как глина, черного хлеба и сухую недоваренную синеватую перловую кашу. В кружку каждому наливали кипяток желтого цвета. Все это подавалось через кормушку.

На обед был суп, чаще всего сваренный из отходов колбасного производства, жирный, заправленный той же перловой крупой, часто с черными хлопьями капустных отходов, похожими на скользкие лоскуты.

Вечером опять каша и «чай».

Иногда неожиданно в тюрьме ощущалось какое-то послабление режима. Тогда обычно говорили: «Так было при Попове». Но в какие времена служил этот добрый начальник тюрьмы, никто не знал. Может быть, когда в Бутырке содержалась Катюша Маслова?

В такие дни вместо ненавистной перловки мы получали гороховую кашу - настоящий праздник. За мои шестнадцать тюремных месяцев это было всего несколько раз.

Полагалась ежедневная двадцатиминутная прогулка, но охранники явно крали у нас несколько минут. Конвойный выводил нас в продолговатый колодец внутреннего двора, асфальтированного, без единой травинки, длиною шагов в 15-20. Кругом высокие стены, над ними слепые, в намордниках, окна тюрьмы. Ходить мы должны были по кругу, друг за другом, заложив руки за спину. Смотреть по сторонам и вверх, разговаривать запрещено. Несмотря на все это люди радовались каждой прогулке: мы дышали «свежим» воздухом, украдкой могли взглянуть на небо.

И еще радость: каждые десять дней баня. Само собой разумеется, что, как и прогулка, баня была для каждой камеры отдельно. После мытья мы могли в присутствии надсмотрщицы остричь ногти на руках и ногах, для чего выдавались ножницы.

После бани нам давали чистое белье, а раз в месяц меняли постельное.

Перед баней в камеру приносили ведро горячей воды, мочалку и мыло, мы мыли сначала земляного цвета стены, а затем цементный пол. В тюрьме строго соблюдалась чистота. Наверное, боялись инфекции.

Пока мы мылись в бане, в камере производился шмон. Все было разворочено и перевернуто. Один раз у меня под подушкой нашли обмылок, на котором спичкой я нацарапала с одной стороны «Наташа», а с другой «Сережа». За это полагался карцер.

На мое счастье обошлось, наверное, просто забыли.

 

Каждый вечер поверка, которую проводил дежурный коридорный надзиратель. Он не имел права называть наши фамилии (не ровен час, по ошибке прочитает список другой камеры и мы узнаем, кто сидит рядом).

Мы выстраиваемся у своих коек, и надзиратель, глядя в тюремный журнал, спрашивает: «Кто на Т?» - «Я, Туполева.»