Как это сделано. Темы, приемы, лабиринты сцеплений (сборник статей)

По ходу непосредственного сюжета Чик обнаруживает, вслед за одноклассником Севой, неожиданную — недоступную другим ребятам — связь между национальностью учителя и национальностью полководца. Связь наглядную, интригующую, но не обязательно каузальную. Факт — что, когда грек говорит о греке, он горячится. Но потому ли (propter hoc?) он горячится, что они оба греки, остается заманчивой — мальчишеской — гипотезой.

К неожиданному открытию подталкивает и интертекстуальный поворот сюжета, возникающий из переклички с «Ревизором». Полководца городничий и Гоголь называют (в отличие от искандеровского рассказчика) по имени, а вот о национальности учителя умалчивают. Не должны ли мы — в свете урока истории в мухусской школе — прийти к выводу, что он тоже был грек? И тогда уже не абхазскому школьнику (Чику) придется поспевать за русским (Севой), а русскому классику (Гоголю) учиться у абхазского (Искандера).

Этакий пир великолепных догадок, на который приятно почувствовать себя приглашенным. Резюмируем этот метакогнитивный, театрально-семиотический сценарий:

Сева своими улыбками подначивает Чика разгадать шараду, невольно разыгрываемую учителем истории, а им, Севой, видимо, уже разгаданную.

Чику это, правда, не сразу, но вроде бы удается, и мы, читатели, разделяем его успех, по-кольриджевски воздерживаясь от недоверия к причинно-следственному истолкованию горячности одного грека по поводу подвигов другого.

Вскоре — или после небольшой задержки и с подсказки более проницательного читателя — мы припоминаем, что где-то, а именно в «Ревизоре», мы нечто похожее уже читали.

И тогда, кто попроницательней, делаем следующий дерзкий шаг: заключаем, что тем самым Искандер задал нам еще и метаинтертекстуальную шараду о гоголевском учителе истории.

Сформулировав ее, мы быстро — по аналогии с предыдущей — ее решаем.

У читателя (этих строк) может возникнуть вопрос: не слишком ли много в этих построениях выдумки? (или, как писал Александр Раскин, пародируя Евгения Евтушенко, «А это все не липовое?»). Попробуем разобраться.

Начнем с учителя истории. Не выдумка ли он и его горячность по поводу Александра Македонского, особенно ввиду переклички с «Ревизором»?! А ведь чем текст литературнее, интертекстуальнее, тем он шикарнее, но тем и сомнительнее в смысле достоверности.

Перейдем к Севе. Да был ли мальчик-то?! Ведь, рассуждая структурно, Сева нужен Искандеру лишь для того, чтобы оттенить исходную недогадливость Чика и драматизировать игру в загадки.

Ну, на самом деле не только. Своими заговорщическими улыбочками Чик и Сева перемигиваются еще с одним текстом школьной программы:

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.

Мы — это, конечно, Печорин и Вернер (где Пушкин и Гоголь, там жди и Лермонтова). Кстати, те же авгуры есть у Пушкина, на них указывает в книжке о древнем Риме М. Л. Гаспаров: