Как я был Анной

Короче, едва они приехали на дачу, Анфиса вырвалась и убежала. Они искали ее весь день. Он выходил на поиски ночью. Искали весь следующий день. В воскресенье вечером им надо было возвращаться домой, но они не могли. Он поссорился с Олей. Он не хотел брать Анфису, хотел оставить её вместе с Тедди у своей матери, а она настояла, потому что подобрала её на даче, а сейчас как бы привезла на родину. Он сказал — ты никогда меня не слушаешь, я для тебя пустое место, это ты во всём виновата. Оля плакала. Сквозь слёзы она сказала — я и в смерти детей виновата, видишь, какая я, у меня здоровья нет, брось меня или я сама от тебя уйду! Он знал, что надо сделать. Знал, что надо подойти, обнять её и сплотиться. Но он не смог. Вместо этого он сказал — ты права, бедные наши дети. И ушёл в киоск за крепким пивом. Когда он уходил, он видел, как она зашла в сарай. Он ещё подумал — дура, сто раз в сарае искали, нет её там!

В киоске он взял три банки «Охоты», присел на лавку и почему-то опять подумал про сарай. Представил его утробу: берёзовые чурки, старый велосипед, лопаты, грабли, верёвки, балку на потолке, о которую он не раз ударялся головой. Чурки, верёвка, балка… Балка, чурки, верёвка… Он вдруг увидел, как Оля вытащила чурку на середину сарая, сняла с крюка тонкий канат, перекинула его через балку, сделала петлю, всунула голову…

Он отбросил банку пива и побежал. Сердце колотилось то в горле, то в пятках, пот заливал глаза. Раньше он никогда не бегал здесь, потому что боялся собак. Сейчас он боялся сарая, тонких ног, свисающих плетьми, лёгкого скрипа под самым потолком. Завернув за угол зелёного забора, он вырвался на финишную прямую. Если она это сделала, думал он, я сделаю это рядом. Закрою дверь и сделаю. Вдруг ему стало невыносимо жаль себя, а потом, резко, как сквозняк, его обуяла гордость за своё страшное решение, за беспредельное мужество последовать за нею даже туда. Он уже не чувствовал себя подонком, не отыскавшим в себе банального милосердия, да и бежал он уже не по ласьвинской земле, а по земле Эллады, где только так — в объятиях великой трагедии — и должна заканчиваться жизнь.

Вбежав во двор, он замер, на бронзовых ногах добрёл до сарая и, подавив всхлип, распахнул дверь. В сарае никого не было. Он вышел на улицу и сел на лавку. Из дома вышла Оля с кошкой на руках. Она сказала, что Анфиса спряталась под домом. Она сказала, что любит его. Она сказала, что шашлык готов, родители уже сели и позвала его к столу. Ему было неприятно смотреть на неё. Его будто бы обманули, ударили в спину, пожалели. Жизнь собиралась поставить точку, чёрную и прохладную, но вместо этого опять поставила запятую. Все вместе они поели шашлык, Оля с мамой помыли посуду, он покурил с тестем на веранде, потом они попрощались, как всегда не смогли отбиться от кабачков и смородины, запихали притихшую Анфису в переноску, сели в машину и уехали домой.

Слесари

На Пролетарке есть котельная. Она в конце моего дома, если мой подъезд воспринимать как первый, а первый — как последний. Строго говоря, котельная в начале моего дома, но мне удобнее думать, что она в конце. Дом наш называется «китайской стеной», потому что имеет девять подъездов и четыреста двенадцать квартир. Конечно, никто никого не знает, но когда видишь человека регулярно, нечаянно начинаешь ему кивать. А он кивает в ответ. Мы все тут друг другу киваем с 1995 года, но между собой не говорим. Пермяки — очень аскетичные люди. Мы легко обходимся без роскоши, например, общения.

Но вернёмся к котельной. В ней сидят слесари. Внутри слесарей сидят разнообразные внутренние миры. Миры эти объединяет общая идея. Это не Родина, православие, президент или русский язык. Это элементарное желание выпить. Слесари никогда не нажираются. Этой роскошью они тоже брезгуют, потому что в любой момент может подоспеть шабашка. Шабашка для слесаря — это как найти разряженный телефон после долгих поисков. Или когда пьяный папа, запустив в тебя бутылкой, специально промахивается, и ты вдруг понимаешь — любит. Короче, с одной стороны — нечто фантастическое и долгожданное, с другой — ожидаемое. Слесарей в котельной четверо. Все они смотрят на жизнь, как на мимо пролетающий товарняк: «Ох, ты ж, бля!» Они мало что могут сформулировать, но умеют красноречиво мычать. Я называю это уделом цельного человека.

Самого молодого слесаря зовут Серёжа. Самого старого — дядя Ваня. Остальных — Сашкой и Григорием. Серёжа, по общему мнению, слегка бестолков, но деятелен. Обычно эти качества сопутствуют друг другу. Однажды дядя Ваня и Серёжа меняли трубы в квартире. Им надо было кое-что замерить, и дядя Ваня сказал:

— В котельную за рулеткой сходи, замерить надо.

Серёжа отреагировал так: расщеперил большой и указательный пальцы и замерил воздух этим инструментом три раза. А потом то же самое проделал с трубой. Чиркнув карандашом, он деловито отряхнул руки и сказал:

— Готово, дядь Вань. Пилите.

— Ты дебил?

— Нет. Я училище кончил.

— Оно и видно. Иди за рулеткой.

— Я же…

— Иди, блядь!