Как я был Анной

— Конечно. В нашем деле без цинизма и юмора никуда. Мы отлично поладим. Завтра можете приступать.

Ната расхохоталась и ушла. На следующий день она вышла на работу. С тех пор мы с ней дружим. Но без всяких двусмысленностей. Я ведь ей даже на грудь не посмотрел, до того мне вся эта ахинея про чайлдфри понравилась. Личность, потому что. Антониони, опера, Кундера… Люблю.

Похищение

Я вышел из дома, вы не поверите — за хлебушком. Знаю, вреден, глютен, прошлый век, современный человек в рот не возьмёт. А я ем. Ем и страдаю. Кто бы мог подумать лет двадцать назад, что простая буханка способна вызвать такие эмоции? Нацепил наушники, упёр виноватый взгляд в землю, двинул в пекарню. По дороге что-то случилось. Кто-то подошёл сзади, в шею кольнуло, тело задёргалось, и я потерял сознание. Очнулся в машине. На голове — мешок. Предположительно. Руки за спиной. На запястьях — наручники. Рот залеплен скотчем. Справа крепкое плечо. Слева крепкое плечо. Помычал для бодрости. Стал вспоминать, где я нагрешил. Бросил. Два дня можно вспоминать. Прикинул, куда везут. Скорее всего, в лес. В лесу могила. Лопаты торчат из земли. Рядом сидят двое старательных. Подведут к могиле, стрельнут в затылок, зароют, уедут. Четырёхактный балет. Вопрос только один: мешок снимут, руки освободят, скажут что-нибудь сентиментальное или обойдутся без театральщины? Если снимут и освободят, появится шанс. Кто похитил, хотелось бы понять. Картель Кали? Иностранный легион? ГРУ? ЦРУ? Воры в законе? Боевики? Если картель или боевики, будут пытать. Это хорошо. Дополнительные шансы. Наконец фургон остановился. Я этим воспользовался — выщелкнул сустав большого пальца из наручника, освободил правую руку и вернул назад. Можно сорвать мешок, но если рядом сидят спецы, то это будет последнее, что я успею сделать. Выход правой руки должен быть своевременным и подготовленным. Подняли, повели. Три ступеньки. Порог. Скрип двери. Лифта не слышно. Слава богу, не лес. Значит, допрос и пытки. Шестой отдел? Нет. Слишком таинственно. Могли бы просто пригласить. Двенадцать ступенек, пролёт, двенадцать ступенек, пролёт. Второй этаж. Коридор. Семнадцать шагов. Налево. Дверь. Порожек. Посадили на стул. Обмотали скотчем в районе плеч. Зря. Уйду винтом и раздеру, как целку. Зашли сзади. Стащили мешок. Зал вроде актового. На сцене, за столом, семеро в масках. Один в маске Гоголя, второй в маске Пушкина, третий в маске Чехова, четвёртый в маске Ахматовой, пятый в маске Толстого, шестой в маске Достоевского, седьмой в маске Пастернака. Гоголь откашлялся.

— Вас привезли сюда, чтобы судить.

Я промычал. Скотч с губ мне так и не сняли. Что за мудаки? ИРА? Не похоже. Да и оружия не видно. ИРА любит сверкать пушками. И что означают чёртовы маски?

Гоголь продолжил:

— Не мычите и не вертитесь, вы меня сбиваете. Лев Николаевич, зачитайте обвинение.

Из-за стола поднялся Толстой.

— Званцев Олег Анатольевич, вы обвиняетесь в пропаганде мата, секса и наркотиков в своих литературных произведениях, а также в нежелании писать про интеллигентных людей из филармонии, отдавая предпочтение люмпенам, алкоголикам, извращенцам и наркоманкам. Так писать нельзя, и мы — Союз читателей России — будем вас судить.

Я похолодел. О господи, только не это! ГРУ, ЦРУ, картель Кали, Иностранный легион, ИРА, шестой отдел… Могло ведь повезти, могло!

Видимо, ужас отразился в моих глазах, потому что Достоевский зловеще потёр руки.

Пушкин: Теперь фактология. В рассказе «Жизнь уролога» вы семнадцать раз использовали слово «хуй». Зачем?

Я удивлённо воззрился и замычал. Они упорно не снимали скотч, но при этом задавали вопросы.

Пастернак: Он молчит. Полюбуйтесь только!

Ахматова: Ему нечего сказать в своё оправдание.

Пушкин: Попрошу тишины. В рассказе «Бордель» вы одиннадцать раз использовали слово «ебля». Что с вами?

Я продолжал мычать и пялиться. Пушкин закатил глаза.

Достоевский: Подсудимый не уважает суд. Думает, что он без греха. Давайте кинем в него камень?

Толстой: Полноте.

Ахматова: Я хочу кинуть камень.

Чехов: И я.

Пастернак: Где мы возьмём камень?

Уста разомкнул Гоголь.

Гоголь: Нам совершенно необязательно брать настоящие камни. Давайте возьмём воображаемые и кинем.

Союз читателей России зашумел. Все семеро спустились со сцены, встали передо мной и достали воображаемые камни из карманов. Сильнее всех камень метнул Достоевский. Было не больно, но обидно. Семёрка вернулась на сцену.

Пушкин: Кто-то скажет слово в защиту?

За всех ответил Толстой.

Толстой: Никто не скажет, у нас есть совесть.

Пушкин объявил: «Суд удаляется на совещание!» На самом деле суд никуда не удалился. На мой недоумённый взгляд Ахматова сказала: «Мы совещаемся телепатически. Мы так умеем». Через пять минут Пушкин встал.

Пушкин: Званцев Олег Анатольевич, российский читательский суд находит вас виновным по всем ста сорока семи пунктам обвинения и приговаривает вас к десяти часам прослушивания стихов Афанасия Фета и рассказов Евгения Гришковца.