Как я была Пинкертоном. Театральный детектив

– К чему столько патетики, Руфина Григорьевна?

– Гриша, за что вы так с ней?

– Что вы, я к Елизавете Александровне со всем почтением…

А я вдруг поняла.

– За то, что она стала Примой и переселилась в каюту первого класса?

Мгновение он молчал, потом хмыкнул:

– Плевать на классы – зазналась. Орала на меня вчера так, словно я нарочно прожектор в сторону отвел, чтобы ее в тени оставить! А у них просто держатель не работает, стоит отпустить – свет сам в сторону ползет.

– И из-за этого вы гадите девушке, с которой вчера спали?

Он только мотнул головой – непонятно, подтверждая или отрицая.

– Я понимаю, вчера Лиза смотрела вам в лицо влюбленными глазами, а сегодня вдруг Прима. Это обидно, тем более вы ее не любите.

– Из-за одной такой я потерял сцену. Что прикажете терять из-за второй?

Теперь было ясно, почему вдруг так изменилась Лиза – услышала обвинения от Распутного. Но это же не выход…

– Если Строгачев вменит Лизе в вину отсутствие в каюте в ту ночь, я заставлю вас признаться, что она была здесь!

– Как?

Я поняла, что он прав, взывание совести поможет мало, а других способов я не знала.

Впрочем, почему не знала? По совести можно поступать только с теми, кто ее сам имеет.

– Дайте воды! Вы предлагали.

Распутный допустил одну маленькую ошибку – наливая воду из графина в стакан, он повернулся ко мне спиной. В это мгновение надушенный платочек покинул мой рукав, скользнув на пол между шкафом и кроватью.

Выпив полстакана воды, я вдруг ахнула:

– Говорите, Лиза не была у вас здесь? А это чей платочек?

Снова Распутный несколько мгновений смотрел на меня изумленно, а потом расхохотался:

– Ваш, Руфина Григорьевна! Лиза не была здесь, а вот на «Володарском» была, вы правы.

Теперь я пару мгновений смотрела на него во все глаза, чтобы расхохотаться тоже. Я же забыла, что мы уже не на «Володарском», а на «Писареве». Шантажистка, тоже мне, – бросить платочек в каюте на другом пароходе!

Плюхнулась на стул и, убирая платочек в рукав, попросила:

– Гриша, не топите вы ее, она и без того тонет.

– Не буду, – вздохнул Распутный. – Только пусть отстанет от меня. А то сначала приходит в каюту, а потом меня же в этом обвиняет.

Я горячо заверила его:

– Отстанет! Я сама прослежу.

Григорий только головой покачал:

– Послушал бы кто нас…

Лизе я действительно вскользь сказала:

– Ты ошиблась, Распутный терпеть не может Прим, после того как однажды обжегся. Ему милей простые костюмерши.

Но Елизавета уже сделала свой выбор, она фыркнула в ответ:

– Кому он нужен, ваш Распутный!

Хотелось сказать, что она дура, но я вспомнила, что сама Лиза не нужна Григорию ни в каком качестве, и промолчала.

Товарищ Строгачев напряженно работал весь день, успев поговорить с каждым оставшимся на пароходе. Кто-то задерживался надолго, кого-то выпускали сразу, кто-то, как я, хохрился, кто-то, как Меняйлов, надолго терял румянец и способность нормально говорить. Очевидно, и Строгачев беседовал с каждым по-своему, кого-то пугая, кого-то убеждая, на кого-то пробовал давить.

К каким выводам он пришел, чьи папки вместе с лицами, на них обозначенными, уедут прямо с пристани в воронках навсегда, станет ясно скоро. Утром мы прибывали в Ялту, чтобы поселиться в Доме отдыха, дать несколько концертов отдыхающим, выступить в Ливадии перед САМИМ и продолжить отдых уже самостоятельно.

Это теоретически, то есть так было бы, не случись трагедии с Павлиновой.

Теперь было понятно, что никакого выступления в Ливадии, никакого отдыха в Ялте и прочих прелестей нам не видеть. Без Павлиновой это невозможно. Наша веревочка вилась больше недели, конец близок.

Над «Писаревым» витал дух обреченности. Я вспомнила сомнения Тютелькина, а ведь он прав: мы не столкнемся со встречным судном, не налетим на невесть откуда взявшиеся скалы, не врежемся в берег и штормом тоже не будем разбиты или отнесены к турецким берегам, пароход останется на плаву, а вот те, чьи папки останутся в левой стопке в каюте товарища Строгачева, пойдут ко дну даже без бульканья.

Уже привычно не спалось. После Тарасюков я вообще забыла, что такое спать спокойно. Боюсь, не одна я.

На «Володарском» поговорила бы с Ряжской, но здесь Ангелина Осиповна жила в другой каюте, не идти же к ней посреди ночи с банкой варенья для задушевной беседы? Впрочем, она не была бы против, только вот варенья у меня не оказалось…

Немного помаявшись, я вышла на палубу. На пароходе было тихо.

С появлением сначала Проницалова, а теперь Строгачева прекратились шумные посиделки почти до утра с травлей анекдотов, взрывами смеха, песнями и, чего уж там таить, винцом. Сразу после ужина все норовили закрыться в своих норах, несмотря на духоту, так казалось безопасней. Даже бас Гваделупова не слышен.

На берегу едва различимы огни крымского побережья, внизу натужно работала паровая машина, заглушая плеск воды за бортом, где-то далеко слышен гудок встречного судна. Нет, путешествовать по реке на колесном пароходе куда романтичней, чем на этой большущей посудине по морю.

Жизнь текла по своим законам, и ей было наплевать на то, кто с кем спал той роковой ночью и кто на кого обижен.