Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

«Тимоша был приучен к горшку и, когда хотел в туалет, хлопал себя по животу. Когда в моей группе на него надели памперс, он просто не понял, что теперь ему можно ходить под себя: он снимал памперс и писал сквозь бортик кровати, потому что из кровати его не выпускали и горшка не давали. Игрушку, которую мы с Агнией (девушкой-волонтером. – Е. П.) привязали к бортику кровати, чтобы Тимоша мог что-то щупать, кто-то из санитарок отвязал и выкинул, объяснив это тем, что он из-за этой игрушки не спит и другим детям спать мешает. <…> Сходя с ума от отсутствия общения и контакта, Тимоша развлекал себя, как мог, и научился стоять на голове – это давало ему дополнительные вестибулярные ощущения».

Понятно, что сравнивать вымысел и док невозможно – но, по-моему, рядом с подобной метафорой все веркинские образы слепых и безъязыких детей (к слову, выписанные довольно неубедительно) оборачиваются картонными муляжами.

Впрочем, «Остров Сахалин» – и вообще текст-муляж. Фирменная веркинская усложненность нарратива, промельк и мгновенное исчезновение метафор, вязкость действия и языка раздражают в нем не только сами по себе, но и как ходульное воплощение идеи. Веркин конструирует роман, воплощая идею, и идея съедает текст, тогда как клепиковский текст подчиняет себе идею и – несмотря на декларируемое автором остранение и дистанцирование – дорастает порой до масштабов Шаламова и Гальего.

Но речь не о текстах, на самом-то деле. Речь – о реакции. Об аудитории, востребующей среднего пошиба подростковые страшилки (именно как подростковая книга «Остров Сахалин» даже очень хорош – никакому подростку не вредно узнать, что такое футурология, или задуматься о вариациях современного геноцида) и отказывающейся от разговора о настоящем.

С муляжами оно как-то проще, привычнее, да?

Олег Кудрин О любимце «нулевых» Гришковце, его новой книге, его творчестве и его призвании [31]

Ожидавшееся состоялось и объявлено официально. «Русский Букер» этот год пропускает. И, учитывая его генетику, осенью, боюсь, совсем закончится. Если «Британский совет» в России закрылся, то зачем быть «Букеру», хоть и «Русскому».

В связи с этим еще большее внимание привлекают другие большие премии, прежде всего самая большая – «Большая книга», находившаяся на расстоянии от «Букера» (если в днях) +/– неделя. Шорт-лист БК нынче как никогда short, почти как у почившего РБ: 8 номинантов. Список, кстати, сплошь романный. Но с двумя сомнениями. Мария Степанова семейный нон-фикшн «Памяти памяти» (2017) назвала «романсом», все равно кокетливо подразумевая роман. Сложнее история с самой большой из «Больших книг – 2018». Свой «Театр отчаяния. Отчаянный театр» (2018) Евгений Гришковец тоже определил в «романы». И вот это у меня вызывает сомнения.

Любимец «нулевых» Гришковец – синтетически (но не пластмассово) одаренный человек. Однако его пик – театр одного актера (и одного же драматурга, постановщика). Но Гришковцу хочется большего: «Мне неведомо, пришел бы я к театру, вышел бы на сцену, стал бы делать спектакль, писать пьесы, а потом и литературу без того вполне случаийного, неожиданного и теперь кажущегося магическим события. СО БЫТИЕ». (Это из последнего «романа».) Выведение «пьес» за пределы «литературы» кажется странноватым. Но оно же и показательно. Автору важно чувствовать себя именно писателем. Точнее, прозаиком, то есть Прозаиком, в смысле ПРОЗАИКОМ. И это получается. Но не очень. Ну, не так, как «театр Гришковца». А если скрестить?

Вот из этого и возник 900-страничныий «роман» Гришковца о «театре Гришковца». Книга странная, вторичная, пугающая самовлюбленностью, пафосом, катастрофическим дефицитом самоиронии. Это и в приведенной цитате очевидно. Но как вам еще такое анонсирование вслед за выходными данными: «Главным героем романа является не человек, или не столько человек (а человечище! ой, извините, не удержался. – О. К.), как призвание, движущее и ведущее человека к непонятной цели. Евгений Гришковец». Здесь все прелестно, вплоть до имени, отлитого в курсиве. Уверен, когда Евгений покорял Россию, столицы, ему объясняли: словосочетание «мое творчество» неприлично. Жаль, про еще худшее «мое призвание» сказать забыли. И вот такое рассыпано по 900 страницам. С той же бетонной серьезностью и высокопарностью Гришковец доказывает себе (и читателю), что написанное им – роман (загляните на с. 125, не пожалеете).

Любимый Эльдар Рязанов был не очень сильным поэтом. Обаятельный Евгений Гришковец – слабый прозаик. Тому говорили правду. И этому нужно говорить ее же. Просто чтобы не дезориентировать, не подвергать ложным (само) искушениям. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на то, что получается плохо.

Евгения Коробкова О «Днях Савелия» Григория Служителя [32]