Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

И вот, наконец, триумфатор. Дмитрий Кузьмин со статьей «Кате Капович: твой последний листок одинокий». Привычное и вялое, как поминаемая в первых строках «анекдотическая дохлая кошка», обругивание силлаботоники сменяется внезапным наплывом нежности по отношению к поэзии Кати Капович, в стихах которой обнаруживается «любовь к бетону». Дальнейшее предсказуемо – истлевшие, как ветошь, заклинания о «распаде прежних конвенций говорения», «усталости слова о мире» и о том, что только «астрофические верлибры» Васякиной и Рымбу при поддержке Арсения Ровинского и Линор Горалик спасут русскую поэзию от ямбо-хорейного заболачивания. Сим победим, типа.

Вот лаконичная содержательная выжимка из статьи, «месседж»: Дмитрий Кузьмин (никогда ничего толком не рифмовавший) сразу после рождения взял и устал от рифмы. Тут вспоминаются строки екатеринбургского поэта Владимира Мишина: «Я устал ничего не иметь – и устать-то, как след, не умея». Кузьмин устал, и поэтому от рифмы обязана устать и русская поэзия. Но русская поэзия от рифмы никак не устает (уж не потому ли, что рифма лежит в ее органическом основании, в самой ее «ментальности»?) и тем самым Кузьмину сопротивляется, что вызывает его глухое, бродящее, как сусло, что никак не может выбродить, – раздражение. Но – внезапно! – поэтика Кати Капович отличается широким интертекстом и «хаотическим переплясом», так что не все потеряно, и пусть силлаботоника еще немного поживет. Можно выдохнуть, ребята.

Одна из самых ярких метафор кузьминской статьи – «выдаивание сгущенки прямо в рот». В общем, «выдоила» себе премия «Поэзия» достойного лауреата. Судить о состоянии современной критики по этой статье примерно то же, что по температуре в Танзании определять погоду в Тамбове. На сем, смахнув шальную слезу, умолкаю.

Дмитрий Бавильский О впечатлениях и мыслях после работы в жюри фантастической премии «Новые Горизонты»

Пару последних месяцев жюрил тексты фантастической премии «Новые Горизонты», читая сочинения из какой-то параллельной вселенной. Теперь ведь все жанры и виды литературы по своим отдельным берлогам сидят, практически не пересекаются, подумал: когда еще появится осмысленная заинтересованность в принципиально ином, непривычном для меня, «способе высказывания»?

Вот и подписался на чтение книг, в которых предельно гипертрофирована, относительно других литературных этажей, «доля сюжета».

Собственно, фантастика это и есть сюжет, экшен и постоянно нарастающий вал событий.

Практически идеальная заготовка для киносценариев, увлекательность которых легко жертвует «стилистическими особенностями» или интонационно-ритмическими ухищрениями.

Тут важно, что такой сюжет (меня, впрочем, действительно поразила в лонг-листе «Новых Горизонтов» размытость критериев «фантастического», под которые, например, подпадает детальная реконструкция убийства Кристофера Марло в книге Кирилла Еськова «Чиста английское убийство» или же литературно-критический памфлет, обыгрывающий реалии и историю создания поэмы Евгения Евтушенко в повести Михаила Савеличева «Я, Братская ГЭС») вызывается необходимостью материализовать ту или иную серьезную проблему.

Ну, то есть первоначально автор задумывается об экзистенциальном одиночестве или же последствиях распада Советского Союза, а уже потом возникает тема полета в отдаленные участки вселенной или конструкции про попаданцев, волнующие едва ли не каждого второго сочинителя из лонг-листа.

И поскольку новых фантастических тем или отраслей, как это делали первопроходцы жанра, открыть невозможно (эпоха иная), большие космические путешествия или провалы в прошлое (в параллельные миры) отыгрываются современными авторами примерно как джазовые стандарты, где авторское участие людей, априори работающих готовыми «информационными блоками», проявляется в нюансах и оттенках импровизаций.

В вышивании по краям бесконечно размятого магистрального направления.

Впрочем, лучшие (литературно зрелые) и самые профессионально написанные романы из лонг-листа «Новых Горизонтов» («Вьюрки» Дарьи Бобылевой, «Четверо» Александра Пелевина, «Луч» Марины и Сергея Дяченко, а также «Взрослые и живые» Сергея Кузнецова) показывают, хотя и с разной степенью убедительности, что единственно возможным полем открытий для нынешних фантастов являются жанрово-дискурсивные эксперименты по сочетанию несочетаемого.

Как, например, это делал ранний Сорокин, объединяя в одном рассказе сразу несколько (порой противоположных) нарративных моделей, переходящих друг в друга, поздний Елизаров или же режиссеры вроде Тарантино или Родригеса.