У назарейцев было две основных ценности. Первая – понимание их объединения как братства, крепость и нерушимость родственных – в искусстве – уз. И вторая: идея творческой организации по модели старой мастерской, средневековой гильдии, корпорации, цеха. Художественное творчество они воспринимали как род религиозного занятия, когда работали – молились, и недаром название их объединения указывает на город Иисуса Христа – Назарет. Живопись для них была средством
В творчестве назарейцев заметна та же черта, что и в живописи мастеров Северного Возрождения: в свои работы они очень любили включать элементы городского пейзажа. «Римские немцы» в упоении изображали виды Италии, грезя о ее состоянии в прошедшие эпохи. На картине Франца Теобальда Хорни (1798–1824) «Рим в эпоху Возрождения» представлена панорама величественных строений, среди которых развалины Колизея и другие античные руины. Изображая сцену посещения принцем Людвигом I Баварским испанской траттории в Риме (1824), Франц Людвиг Катель (1778–1856) не забыл открыть занавеску при входе, чтобы мы вместе с посетителями траттории видели римские развалины. Вообще всяческие зарисовки во всевозможных изобразительных техниках были для этих художников более чем естественными. Архитектурные мотивы помогали назарейцам решить две задачи: с одной стороны, погрузить исторических персонажей в достоверную среду обитания (такова картина Пфора «Въезд Рудольфа Габсбургского в Базель в 1273 году», 1808–1810), с другой – показать современному зрителю прекрасный потерянный мир гармоничных пространственных соотношений. Некоторые работы впрямую связаны с ранним Ренессансом, например, «Суламифь и Мария» все того же Пфора.
Архитектурные мотивы занимали все более значительное место в живописи. Трактовали их по-разному. Так, Уильям Тернер (1775–1851) подчинял изображения руин или старинных зданий своей главной задаче – показывать нечто грандиозное, будь то природный катаклизм или стихия времени, разрушающая камень. На многочисленных полотнах, где Тернер вводил изображения руин, настоящим действующим лицом становилось художественное время, не щадящее ничего, но взамен создающее особую атмосферу вечности.
Сам принцип рисования и живописи во время назарейцев были, конечно, «академическими» (Тернер нашел возможность отказаться от него, но подобных мастеров было крайне мало) – тут никуда не деться, революционер ты или нет, учили всех одинаково. После романтизма, пусть во многом и «академического», но в пейзажах англичан вырывающегося за пределы академизма, оживить классицизм оказалось уже невозможно. Тем более тематически романтизм поборол предшественника в других национальных традициях. Попытки вдохнуть в него утраченную жизненность, ставшие основной задачей академической живописи, уже не могли удовлетворять художников, которые не довольствовались найденным и хотели идти вперед, продолжая творческий поиск средств и приемов, выражающих видение мира вокруг себя.
Не забудем, что в предыдущие столетия умнейшие люди Европы твердили если еще не просвещенному, то, во всяком случае, усердно просвещаемому человечеству, что самое главное в мире, самый достойный внимания и изучения объект – это природа. И неслучайно те живописцы, которые хотели творческой свободы, выбрали для своих поисков реалистическую стилистику, т. е. изображение жизни в формах, которые естественным образом принимает сама жизнь. Практически все столетие прошло под знаком стремления запечатлеть на холсте изобразительными средствами облик прекрасной, многообразной и многоразличной земной поверхности, которая теперь во многом утратила символический смысл, как это свойственно религиозному искусству, и стала просто многообразием явлений, которое живописцы стремились познать и воссоздать с помощью кисти и красок.
Эталоном мастерства и вкуса для современников по-прежнему, как и в XVII–XVIII вв., оставалось французское искусство. Огромную роль в формировании национальной живописной школы Франции сыграли традиции, заложенные Давидом. Но эти художники работали в рамках классицизма, следовали межнациональным идеалам вечной и неизменной красоты. Учителя Камиля Коро (1796–1875) придерживались той же точки зрения.