Как Петербург научился себя изучать

С течением времени способность музея вмешиваться в такие ситуации уменьшилась. Он, как и другие советские организации, столкнулся с давлением государства, когда относительно либеральный период новой экономической политики (НЭПа) подошел к концу и началась культурная революция. Во многих отношениях 1927 год ознаменовал конец непростого перемирия, позволявшего представителям старой образованной элиты и большевистским чиновникам, несмотря на их идеологические разногласия, работать вместе над насущными культурными задачами. По мере процесса стабилизации экономики и социальных структур и в связи с появлением новых советских кадров отношение режима к старым специалистам становилось двойственным. Прессу заполнили предупреждения о возможной буржуазной контратаке. В широко освещаемых показательных процессах, включая Шахтинское дело, инженеры и другие образованные специалисты обвинялись во вредительстве. В этой обстановке положение экспертов в области искусства и гуманитарных наук стало особенно шатким: по мере того как приоритеты режима менялись и главной заботой правительства становилась быстрая индустриализация, специалисты могли все меньше предложить власти и казались все более ненужными. Усилия по расширению и сохранению музейных коллекций часто вступали в прямое противоречие с официальными кампаниями по поиску ценностей, которые можно было бы выгодно продать за иностранную валюту, крайне необходимую в этот период для финансирования покупок оборудования и других ключевых товаров за рубежом. Призывы к сохранению исторических зданий и важных культурных памятников угрожали сорвать или задержать ключевые строительные проекты, финансируемые государством. Защитников наследия старины с легкостью называли обструкционистами. Несмотря на то что они смягчили свою позицию и публично говорили о необходимости как сохранения старых реликвий, так и развития, они неизбежно казались более сосредоточенными на прошлом, чем на будущем. Они не были готовы согласиться на модернизацию любой ценой, в каждой ситуации ставили перед собой цель сохранить как можно больше культурного наследия России, насколько это было возможно с учетом политических обстоятельств, и в результате всегда казались в лучшем случае вынужденными партнерами режима в его стремлении сделать большой скачок вперед. Если такие ученые, как Уильям Г. Розенберг, правы, рассматривая сталинскую «революцию сверху» как ответ на конкретную проблему управления, на неспособность НЭПа обеспечить «широкую поддержку, как институциональную, так и культурную, задачам модернизации», тогда неудивительно, что группы и институты, выступавшие за сохранение реликвий прошлого, относительно быстро стали жертвами режима [Rosenberg 1991: 10].

В 1928 году Ленинградская областная рабоче-крестьянская инспекция подвергла персонал Музея Города жестокой и длительной процедуре проверки, уволив в конечном итоге большинство сотрудников. Следователи упрекали музей в том, что он слишком много внимания уделял прошлому, не преминули засомневаться в классовом происхождении работников и выдвинули дикие обвинения в коррупции и воровстве. В одном из отчетов инспекция прямо приравняла действия музейных служащих к формам промышленного саботажа, раскрытым на недавнем Шахтинском судебном процессе[114]. Незадолго до начала проверки музей был вынужден закрыть свои исторические залы[115]. Кураторам дали три дня на демонтаж экспозиции и велели все предметы, имеющие значительную историческую или художественную ценность, передать в Главный комитет науки (сокращенно Главнаука). Практически все остальное было отправлено на склады городского ломбарда и продано за твердую валюту. Постоянную экспозицию Секции внутреннего убранства жилья вскоре постигла та же участь[116]. В обоих случаях экспонаты, несомненно, были проданы в рамках национальной кампании по финансированию проектов индустриализации первой пятилетки.

Музей Города так и не оправился от потерь, понесенных им в первые годы культурной революции. С исчезновением старого персонала и многих исторических экспонатов его больше ничто не связывало с дореволюционным движением по сохранению исторического наследия, и он перестал каким-либо образом напрямую придерживаться его ценностей и традиций. Слишком хорошо зная об обвинениях, выдвинутых в ходе инспекции 1928 года, администрация музея избегала всего, что могло быть расценено как старомодное, антисоветское или даже неоднозначное. Хотя Музей Города продолжал существовать на протяжении 1930-х годов под различными названиями и с разными административными подразделениями, он никогда больше не проявлял никаких реальных признаков независимости или инициативы[117]. Музей был окончательно упразднен в июле 1941 года в рамках широкой кампании по ликвидации второстепенных учреждений, с тем чтобы больше ресурсов можно было направить на военные нужды.