Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Наружность Анатолия Степановича вполне соответствовала его внутреннему духовному складу. Это был кроткий, спокойный, достойный, нетребовательный характер. Ум, довольствующийся вполне тем узким кругом деятельности, в какой поставила его судьба. Оттолкнувшись раз от берега, чтобы пуститься в плавание по указанному Л. Толстым руслу, жизненная ладья Анатолия Степановича плыла уже затем гладко и беспрепятственно, без особых толчков и волнений. Это было именно речное, а уже никак не морское плавание…

Принцип личного труда последовательно осуществлялся. Пчеловодство включено было неписанным кодексом «толстовства» в перечень нравственно допустимых и морально приемлемых занятий. На хуторе, конечно, приходилось исполнять и другие сельскохозяйственные работы.

В качестве человека образованного и интеллигентного Анатолий Степанович изучил свое ремесло – пчеловодство – и теоретически, и практически до такой степени, что стал учителем в этой области: его популярный учебник по пчеловодству, изданный «Посредником», являлся едва ли не лучшим в России. Хвалебные отзывы, дальнейшие запросы, просьбы о советах, выражения благодарности со стороны пчеловодов неслись на хутор у Русанова со всех концов страны. Буткевич, кроме того, состоял младшим специалистом по пчеловодству при Министерстве земледелия. Жизнь его, таким образом, нашла свою цель. Он жил в глуши, но как пчеловод общался со всей Россией.

Елизавета Филипповна (кажется, еврейка по происхождению) была верной помощницей своего мужа. Когда-то искренно увлеченная взглядами Л. Н. Толстого, она вполне одобряла жизненную дорогу, избранную Анатолием Степановичем, энергично вела домашнее хозяйство, воспитывала детей и безропотно сносила почти монастырски-последовательное и суровое уединение на затерявшемся среди русских просторов и удаленном от больших поселений хуторе. Конечно, и у нее был свой скрытый жизненный стимул, подобно тому, как для ее мужа таким стимулом являлась пчела, – и это было не что иное, как страстная любовь к детям, а особенно к младшему из них – Рафаилу.

По сравнению со старшим своим братом Вениамином, незамысловатой натурой простака-добряка и весельчака, Рафаил был настоящим духовным аристократом, аристократом по природе: юношей чуткой, нежной, на все откликающейся души, глубокого ищущего ума и идеальных, благородных стремлений. Христианство в «толстовском» разрезе» украсило и восполнило этот необычайный характер еще и мечтой о борьбе за права людей, за лучшее будущее, мечтой о плодоносном страдании и самоотвержении. Рафе предстоял в будущем отказ от военной службы, и мать трепетала за него. Она была убеждена, что хрупкая натура юноши не выдержит тяжести того возмездия, которое наложит на его плечи за непослушание и неподчинение государство. Рафа тоже готовился внутренне к предстоящему шагу. У него была не совсем здоровая грудь, и это нездоровье, пугавшее его мать, как нездоровье, в то же время было ее единственной надеждой на освобождение ее обожаемого птенца от привлечения к суровому долгу воина. Перед Рафой же стояла в те годы одна проблема: заявить ли, при призыве, о своем отказе прежде или после медицинского освидетельствования? Религиозный долг говорил: прежде. Чувство любви и сострадания к матери: после, – лишь в том случае, если освобождения по болезни не последует. Только так стоял для него вопрос. Мать это знала – и заранее волновалась и мучилась за сына, не решаясь в то же время прямо ничего требовать от мальчика, веру и пламень души которого уважала и чтила…

Такова-то была атмосфера русановского хутора, где нас, гостей-«толстовцев», принимали с распростертыми объятиями, закармливали до отвала чудным сотовым медом и не знали, как лучше посадить, уложить и угостить. Жизнь на хуторе была однообразна, и обитатели его ценили возможность встретиться и побеседовать с близкими по духу людьми. Рафа любил музыку и заставлял меня петь, как в Крекшине у Чертковых: Глинку, Чайковского, Рахманинова – без аккомпанемента. Замечу, что весь обиход жизни у Буткевичей был, пожалуй, еще скромнее и суровее (и это, конечно, по принципиальным соображениям!), чем у Булыгиных в Хатунке. Помню, например, что для умывания употреблялось серое, вонючее мыло низшего сорта, которым пользуются только прачки для стирки белья.