Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

В дни Толстовской выставки 1911 года газеты оповестили о плане московского городского головы Н. И. Гучкова заключить деревянный хамовнический дом в особый каменный футляр в целях наилучшего его сохранения, и тогда открыть его для обозрения публики.

Но сказать еще не значило сделать. Сделано же ни лично Н. И. Гучковым, ни городом вообще для осуществления широковещательного плана не было ровно ничего. Этому, пожалуй, перестанешь удивляться, когда вспомнишь, что избранная московской городской думой в 1910 году, то есть в год смерти Л. Н. Толстого, особая комиссия по увековечению памяти великого писателя, – комиссия, председателем которой числился тот же городской голова Н. И. Гучков, – ни разу даже не была созвана своим председателем на заседание. Таким образом, если комиссия чем и обратила на себя внимание, то лишь полнейшей бездеятельностью. Нет сомнения, что ни у Гучкова, ни у других буржуазных и черносотенных членов комиссии не было никакого особого вкуса и никакой охоты к чествованию и увековечению памяти Л. Н. Толстого, а, значит, и к большему или меньшему углублению влияния его личности и идей в народных массах. Поговорить, пошуметь тогда, когда все говорило и шумело о Толстом, можно было, но делать… вовсе не обязательно.

Странным образом, и позднейшие, возникавшие в кругах московской интеллигенции и касавшиеся судьбы хамовнического дома Л. Н. Толстого проекты отличались какой-то нереальностью.

Так, говорилось, что дом надо оставить как есть, а в парке за домом построить (на какие средства?!) особое здание для Толстовского музея. Никто, однако, не сделал ни шагу для осуществления и этого проекта.

Председатель Толстовского общества Н. В. Давыдов уже после Октябрьской революции очень увлекался планом о том, чтобы перенести в хамовнический дом все коллекции Толстовского музея и обратить, таким образом, дом Толстого в Толстовский музей.

– По крайней мере, – говорил он, – будем мы тогда с музеем на своей земле и в своем доме, и не надо будет кланяться правительству и помещать музей в чужой дом, насильно отобранный у владельца!

Помимо того, что забота о судьбе исторического дома подменялась тут заботой о сохранении мнимой «чистоты» собственных политических риз, и этот план отличался непродуманностью и непрактичностью. В самом деле, перенося музей, творение московской интеллигенции, возникшее после смерти Толстого, в его собственное семейное гнездо, надо было бы уже совершенно распроститься с мыслью о восстановлении дома Толстого именно как его дома, во всей его исторической неприкосновенности, – подобно домам Шиллера и Гете в Веймаре. И это была бы большая потеря для истории культуры, для истории города Москвы, – потеря тем более досадная, что налицо были еще все данные, чтобы ее избежать.

Вот почему ни в личных разговорах, ни в правлении Толстовского общества я никогда не поддерживал этого плана Н. В. Давыдова, хотя и полагаю, что при желании и объединившись с Николаем Васильевичем мог бы добиться его осуществления. «Кто работает, тот и управляет», – говаривал, бывало, С. Л. Толстой, в дружеских беседах обращая мое внимание на то, что вся исполнительная часть доверена правлением Толстовского общества именно мне. Пусть! Но тем не менее в данном случае я никак не решался на то, что считал ложным шагом.

Другое дело – ремонт хамовнического дома, ремонт, на необходимость которого как предварительного шага перед устройством в доме Толстовского музея тоже указывал Н. В. Давыдов. Осуществлению ремонта я, разумеется, всеми силами готов был содействовать. Помнится, в 1918 году я обратился к старому опытному архитектору гражданину Мейснеру, которого рекомендовал Н. В. Давыдов, с просьбой об освидетельствовании дома Л. Н. Толстого, и это освидетельствование было произведено. Но Мейснер, кажется, привык только к грандиозным предприятиям. Так и тут – он составил такой план ремонта, который в тогдашнее переходное и довольно-таки безденежное время не мог быть осуществлен. Предполагалась, например, перекладка всех печей на том основании, что некоторые из них несколько покривились, хотя все печи в доме еще совершенно нормально функционировали. Или – проектировалась замена старых стропил в некоторых комнатах новыми, хотя старые, чуть осевшие, стропила и держались еще вполне надежно. С той же излишней или, по крайней мере, непосильной для нас широтой и капитальностью задуманы были и остальные статьи ремонта. Наблюдать за ремонтом должна была молодая женщина-архитектор (сопровождавшая Мейснера при обходе дома) – конечно, за приличное вознаграждение.

У Толстовского общества не оказалось средств для осуществления этого плана, и дело застопорилось…