Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

А тут наступили тяжелые годы «военного коммунизма». Транспорт расстроился. Продовольствие и топливо не подвозились. Москва в напряжении всех сил едва переносила муки голода и холода. Нравы и обычаи упростились и огрубели. Каждый старался только выжить во что бы то ни стало. Питались чем попало и. топили печи тоже чем попало. И если в иных семьях на дрова часто раскалывалась собственная драгоценная мебель, то почему было москвичу не решиться, в целях спасения жизни своей и своих семейных – и на разборку чужих заборов? Он действительно и занялся усердно этим делом. Так разобраны были за зимы 1919–1920 и 1920–1921 годов на дрова длиннейшие деревянные заборы по внутренним межам бывшего толстовского владения в Хамовниках. Хотя узорчатая резная решетка по внешней меже этого владения в Долгохамовническом переулке сохранилась, но все же весь парк и дом оказались со стороны смежных владений открытыми, а так как калитка в Долгохамовническом переулке никогда не запиралась, то вся площадь толстовской усадьбы обратилась в проходной двор, которым и шествовали непрерывно взад и вперед жители нескольких соседних переулков, сокращая дорогу на службу, в лавки, к трамваю. Летом при таком условии трава в парке вытаптывалась, кусты ломались. На лужайках парка возникла даже футбольная площадка, и молодежь всей округи уже без церемоний резвилась и забавлялась на пространстве беззащитной и бесхозяйной усадьбы.

Разрушением заборов дело не ограничилось. На дрова разобрана была уже и примыкавшая к дому со стороны парка терраса, а также сорваны ставни у ряда окон. Стоявшая в саду оригинальная беседка лишилась подпиравших ее крышу четырех колоннок…

Не было никакого сомнения, что разрушение дома пойдет и дальше, если не будут приняты экстренные меры к его спасению. Мало ли старых и незанятых деревянных построек в те дни в Москве было разрушено и исчезло без следа!..

Но что можно было сделать? Охрана дома стояла на такой «высоте», что могла считаться не существующей. Старик-сторож, проживавший с двумя детьми в дворницкой, относился к происходящему совершенно пассивно, да и не был в состоянии что-нибудь предпринять. «Начальства» над ним никакого не было, ревизий его работы не производилось, новые, пореволюционные городские власти, видимо, совершенно забыли о хамовническом доме Толстого, а как сам сторож понимал свои задачи, видно было из того, что он пользовался «дровишками», вырубая в парке одно дерево за другим; подростка же сына его, посетив однажды дом в теплое время года, я нашел сладко храпевшим на одной из постелей в спальне Льва Николаевича и Софьи Андреевны.

К опасностям от стихий и от случайных боровшихся с холодом людей следовало еще прибавить опасность, грозившую дому от возможности занятия его какой-нибудь военной частью или другим учреждением. Попытки такого рода бывали, и пока что только сравнительно небольшие размеры дома да его неказистый вид спасали это «логовище Льва» от использования его под казарму или под канцелярию.

Словом, положение толстовского гнезда было крайне опасно. Я посвятил в это положение, с одной стороны, Отдел по делам музеев, который выказал принципиальную готовность вмешаться в судьбу дома Л. Н. Толстого, с другой – свел полезное знакомство на территории самого толстовского владения. Дело в том, что маленький двухэтажный флигелек при доме оказался довольно плотно заселенным. В нижнем этаже его ютилась семья престарелой бывшей «людской кухарки» Толстых – единственной личности, имевшей отношение к прежней жизни на усадьбе и к прежним владельцам этой усадьбы. В верхнем же и несколько более удобном этаже проживал с своей маленькой семьей, состоявшей из жены и дочери, некто Н. А. С.[104], один из городских архитекторов Хамовнического района. Для усадьбы это было лицо совершенно постороннее, получившее разрешение поселиться в доме именно от Хамовнического совета, который, пожалуй, и являлся как раз хозяином толстовской усадьбы, в качестве правопреемника бывшей городской управы, но только, кажется, сам не догадывался об этом. Не догадывался, ибо проявлял полнейшее равнодушие к судьбе усадьбы. Полное равнодушие к этой судьбе проявлял и С. Образованный человек, архитектор, он ничего не предпринял для того, чтобы предотвратить совершавшееся на его глазах разрушение дома, не извещал об этом никого, ни свой совет, ни другие правительственные инстанции. Так же равнодушно наблюдал он, как на соседней, олсуфьевской усадьбе, слившейся с толстовской после исчезновения разделявшего два владения забора, постепенно разбирались и были разобраны на дрова две замечательные, с расписными потолками, старинные ампирные беседки. Об этих беседках самостоятельно вспомнил Отдел по делам музеев и поручил мне, при случае, убедиться, в каком они находятся состоянии, а узнав, что целы лишь остатки одной из них, спешно командировал фотографа, который с этой руины сделал ряд чудесных снимков.