Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Разговор принял философское направление. О. Сергий, узнав, что я в некоторых отношениях расхожусь с Л. Н. Толстым, очень домогался узнать, в каких именно. Я пробовал объяснять мой отказ от безусловного идеализма и некоторый уклон в сторону материализма, о котором я говорил тогда как о мощном и правдивом голосе природы.

Но о. Сергий как-то и слушал и не слушал.

– Верите ли вы в Воскресение Христа? – спросил он.

– Нет.

– Но вот это и есть основное в христианстве!..

И я почувствовал, что с моим отрицательным ответом дальнейший разговор утратил интерес для моего необычайного спутника в белой рясе: «стекло» разделило нас.

Так оно и было. С. Н. Булгаков свято веровал в Воскресение Христа и в грядущее воскресение всех православных христиан. Какой-то чувствительной, истерзанной болячкой своей души прилепился он к этому понятию о Воскресении, и здесь нашла покой и опору его бурная, мятущаяся душа. Надолго ли? Такой воинствующий дух, как его, мог из-за одного упорства (а может быть, и из-за страха нового одиночества) оставаться верным «даже до смерти» раз принятой мистической идее. Нам это непонятно. Но для других, таких как Сергей Николаевич, в этом непонятном – все.

Отрицательной чертой ай-тодоро-гаспринского санатория, задуманного, очевидно, как дом отдыха, было отсутствие постоянной медицинской помощи. Врача в случае надобности приходилось приглашать откуда-то со стороны. Благодаря этому не могло быть и целесообразного надзора за режимом отдыхающих. Некоторые из молодых ученых стали увлекаться не только виноградом (это было увлечение общее), но и. выпивкой. Сюда добавился флирт между представителями и представительницами мужской и женской части ученых. Буйное веселье все росло, пока однажды лунной ночью один из двух молодых харьковских доцентов, купаясь в море в нетрезвом состоянии, не заплыл слишком далеко и не утонул. Труп его был прибит волнами к берегу.

Мрачное зрелище представляли похороны несчастного, тем более мрачное, что мысль провожавших обращалась невольно к семье покойного: да, молодой доцент был женат, и в Харькове его – отдохнувшего, выздоровевшего на курорте – ожидала семья, состоявшая из жены и двоих детей.

Только эта смерть и отрезвила несколько оставшихся.

Упомяну вкратце о встрече моей в Крыму – встрече, закончившейся, к сожалению, полным разрывом, – с писателем П. А. Сергеенко. Покинув Ясную Поляну, старик Петр Алексеевич перенес свою сомнительную общественную и «филантропическую» деятельность на юг России.

Не знаю, было ли так тяжело его материальное положение (как будто не должно было быть при наличии у него целого ряда взрослых детей), или уж очень он привык к тому беспечальному и «независимому» положению, какое он создал себе в Ясной Поляне, но только и на юге он возобновил хождение по советским учреждениям и собирание драгоценных продовольственных и промышленных запасов. Спрашивается: для чего? С какой целью? Ведь теперь ему уже нечего было поддерживать, Ясной Поляны при нем не было.

Верно, но… в том-то и заключалась задача изобретательного ума Петра Алексеевича, чтобы создать, а если не создать, то выдумать новый объект помощи и поддержки, новую притягательную точку для привлечения земных благ.

Что же придумал писатель?

В Севастополе проживала когда-то его старшая замужняя дочь. Зять Сергеенко, видный деятель инженерно-морского ведомства К., владел поместительным барским особняком в городе. По революционным законам особняк этот должен был перейти во владение города, но. Петр Алексеевич нашел оригинальный способ удержать особняк в своих руках. Он объявил и доказал местным властям, что в особняке должен быть открыт музей Толстого в память участия писателя, молодым офицером, в обороне Севастополя в 1854–1855 годах. Проект о музее был утвержден, и Сергеенко назначен его директором.

Идея нового музея Толстого на далекой окраине Советского Союза, без каких бы то ни было экспонатов, относящихся к севастопольскому периоду жизни и деятельности писателя, без всякой связи с работниками центральных толстовских учреждений, с музеями в Москве и Петрограде, с Ясной Поляной, со всем кругом родных и друзей Л. Н. Толстого, – идея эта была нелепа и безусловно неосуществима. Да Сергеенко, по-видимому, это и сознавал. Для него главное заключалось, очевидно, в том, чтобы «спасти» особняк дочери от конфискации.

Поселившись в этом особняке, яснополянский «Фома Фомич» преспокойно в нем поживал, отнюдь не спеша приступать к устройству музея. Над подъездом красовалась большая вывеска: «Музей Л. Н. Толстого», а на двери – записка о том, что музей временно закрыт. В передней навалены были запакованные ящики с личным имуществом Сергеенко, пересланные в Севастополь из-под Москвы, и Петр Алексеевич, указывая на них посетителям (и мне в том числе), говорил, что это – экспонаты музея Толстого.

На что же, однако, он жил?