Как распознать Нарцисса. Умение выявлять нарциссических мужчин, которые портят вам жизнь, и как не воспитать нарцисса

Учитывая эту сомнительную мораль, можно было подумать, что он легко оставит свою супругу. Или просто заведет интрижки с другими женщинами. Однако его останавливал страх, что другие узнают об этом, – возможно, увидят его в общественном месте с другой женщиной или услышат об этом от знакомых. Если его увидят, он боялся, что его сочтут «мерзким типом». Другими словами, мнение окружающих о нем было единственным мнением, имевшим право на существование. Несколько раз он сравнивал себя с опальными политиками, причем не только в связи с их сексуальными выходками, но и в связи с тем, что их ловили с поличным.

В ходе терапии он хотел, чтобы я уверила его в том, что его эксплуатация женщин допустима в современном обществе и фактически является нормой. Любые разговоры о реальном взаимном удовлетворении и радости от отношений между мужчиной и женщиной он считал наивными с моей стороны. Он не верил, что я могу быть настолько альтруистичной, как, по его мнению, я думала о себе, хотя я никогда специально не создавала такого впечатления. Но поскольку он идеализировал меня, он и пришел к этой точке зрения. Он без конца доказывал мне, что альтруизма не существует; однако, поскольку я не занимала ни ту, ни другую точку зрения, он фактически спорил с самим собой. Я была просто объектом, так сказать, для диалога. Он придумал меня как некоего абстрактного человека с высокими нравственными качествами, которого он считал легковерным и безрассудным.

Он нуждался в подобном иллюзорном представлении обо мне, чтобы вести со мной диалог, подтверждающий его позицию. Но он редко чувствовал удовлетворение от наших бесед, потому что я не давала ему прямых советов. Если бы и дала, он бы не поверил мне, потому что в конечном итоге он никому не доверял – хотя и уверял, что доверяет мне. Зачем ему доверять мне и продолжать разговаривать со мной, если я постоянно разочаровывала его и не давала прямого совета? Он рассуждал так: я – эксперт в области человеческих отношений, в которых он не разбирается (что было правдой). Мои недостатки основывались на его проекции, что я – человек ограниченный, как и все люди, но существую в своей терапевтической роли исключительно для того, чтобы служить ему. Он был убежден, что на самом деле моя работа заключалась в том, чтобы удовлетворять его потребности, на что он имеет право, поскольку платит мне.

У него были некоторые подозрения о том, что меня искренне заботит его благополучие, но он не мог решить этот вопрос. Он полностью отрицал свою субъективность, относя подобное качество только ко мне. Он считал себя объективным, когда приписывал людям такие черты, как слабохарактерность и отсутствие честности. Я же видела свою роль в том, чтобы попытаться понять его, и тогда он, возможно, сможет понять и принять себя. В рамках такого рода валидации мне нужно было выслушивать его мнения, воздерживаясь от любых суждений и не предлагая своей точки зрения на то, что правильно, а что нет. Это позволило нам выстроить связь, разговаривать и анализировать его жизнь, не опускаясь до споров, где может быть только один победитель. Этот вид валидации был моей попыткой донести до него обратную связь, которая говорила: «Я понимаю вас таким, какой вы есть». Я уважала его мнение как то, во что он искренне верит, и пыталась понять его (даже не соглашаясь с ним).

Моя единственная надежда заключалась в том, что эмпатия окажет целебное воздействие, если я смогу правильно понять мысли, чувства и иллюзии Рио. Во время наших терапевтических сессий он часто предъявлял мне свою нить размышлений, которые повторялись без конца, но, похоже, именно этого он и добивался. Истинная эмпатия – умение разобраться в точке зрения другого, что я и делала своей целью в те моменты, когда мы не обсуждали, стоит ли говорить его жене, что он хочет изменить ей. Если я пыталась быть объективной, он не воспринимал меня как эмпатичную; это разочаровывало и злило его – он расстраивался, что у меня может быть своя точка зрения.

В психоаналитических терминах это означало, что я должна была придерживаться опытной перспективы, фокусируясь только на том, что говорил мне он, а не на объективной, оторванной от его опыта перспективе, которая и дает объяснения. Он даже стал говорить мне то, что хотел услышать от меня, – своего рода зеркальное отражение, слово в слово, как будто он подсовывал мне сценарий, который бы не расстроил его. Я действительно иногда отзеркаливала его мысли, давая ему вербальное и невербальное признание, которое говорило: «Я вижу вас таким, какой вы есть». Создавалось впечатление, что без этого дословного отражения он не видел себя в моем ответе. Однако метод отзеркаливания не очень-то работал; когда я пыталась это делать, он расстраивался, что я не говорю ему то, что действительно думаю, а лишь повторяю его слова, словно попугай. Выхода из этой парадоксальной ситуации не предвиделось.