Русский авангард был очень романтичным. Среди нечеловеческого скрежета и гудения величественно прорисовывалась на горизонте туманная коммунистическая утопия, – то есть идеальное государство всеобщего счастья. Французская музыка 1920- х годов настроена гораздо более деловито: был взят курс на «музыку повседневности». Это звуки баров, ресторанов, мюзик-холлов, рекламы, автомобилей, велосипедов и пишущих машинок. Появляются бойкие бессюжетные балеты с элементами эстрадно-циркового шоу, в состав оркестров включаются сирены и пистолеты. Пишутся пьески, с игривым юмором иллюстрирующие прогулки на разных видах транспорта. Создаются прелестные вокальные миниатюры на тексты из рекламного каталога сельскохозяйственных машин с названиями вроде «Сноповязалка» или «Сеноворошилка». В «серьёзную» музыку пробирается блюз, рэгтайм и вальс-бостон.
Кстати: вальс-бостон –
американский бальный вальс, появившийся на рубеже XIX–XX веков. Отличается от венского вальса более медленным темпом и счётом не на «раз-два-три», а «раз-два – пауза».Эрик Сати, Дариюс Мийо, Франсис Пуленк, Артюр Онеггер
Почти все стилистические новшества начала XX века были направлены на то, чтобы закрыть романтическую страницу истории музыки: выйти из традиции XIX века, оставить её позади. Описание чувств, которые новое поколение авторов испытывало к музыке позднего романтизма, можно найти в дневнике молодого Сергея Прокофьева от начала 1920-х годов. Формулировка, которой он пользуется, довольно радикальна: «…предварительно меня уморили 7-й симфонией Малера. Ненужная музыка. А между тем есть музыканты… которые ею восхищаются. Целуют мертворожденного младенца». В словах Прокофьева есть юношеский максимализм, однако они показательны: все новые композиторские языки – от жёсткого авангарда до музыки городской повседневности – стремились отмежеваться от романтического XIX века, считая его чем-то мёртвым, дряхлым, выродившимся.
Одним из самых значительных среди этих языков стал неоклассицизм. Как ни странно, этот стиль не стремился к ниспровержению традиции, а черпал вдохновение в прошлом. Однако не в недавнем романтическом прошлом, а в более далёком – эпохах классицизма (вторая половина XVIII века) или барокко (XVII и первая половина XVIII века), или даже Ренессанса (XVI век и раньше). Название стиля – «новый классицизм» – может ввести в заблуждение: он не означал прикрепление только к одной прошедшей эпохе (классицизму), но в целом – построение нового языка на «чужих», старинных моделях.
Композиторы «вспомнили» про клавесины и барочные виоли – предки современных струнных – и начали создавать для них музыку. Оперное либретто могло быть написано на латыни, а опера ностальгически делилась на номера, как в итальянском XVIII веке. В произведениях зазвучали барочные фуги и сарабанды, трёхсотлетняя пыль была стряхнута с ренессансных мадригалов. Важно понимать: это вовсе не значит, что неоклассицизм изготавливал копии старинной музыкальной продукции. Подобно композиторам, анализировавшим фольклор, композиторы неоклассицизма «разучивали» не сами старинные мелодии, а способ построения музыкального сюжета и закономерности течения событий в (например) барочной музыке.
Для внимательного уха неоклассицизм звучит как сложная, интересным образом «пересобранная» старина. Это, несомненно, музыка XX века, но в ней читается, например, характерная для старинной музыки танцевальность и моторность, и можно узнать многие черты почерка конкретных композиторов прошлого.
Игорь Стравинский, Отторино Респиги, Богуслав Мартину, Пауль Хиндемит
После окончания Второй мировой войны авангард, который преследовался и искоренялся гитлеровским режимом, возродился и расцвёл, став символом свободы и противодействия тоталитарному злу. На некоторое время сложилась интересная и немного абсурдная ситуация: именно авангардная, очень сложная, радикально звучащая музыка стала культурным мейнстримом. Молодых композиторов в консерваториях Европы и Америки тогда учили писать только «современно».