Как ты ко мне добра…

После школы Вета с Лялькой Шараповой зашли в церковь, просто так. Странно было, и почему-то боялась Вета, что ее выгонят, и спрашивала у Ляльки:

— А креститься надо?

— Не знаю, — отвечала Лялька, — наверное, надо, все крестятся.

— А ты умеешь?

— А чего уметь? Только надо правой рукой в лоб, в живот, туда-сюда…

И все-таки не поднималась у Веты рука.

— Ну его, глупости… — шепнула она.

Золотой таинственный свет был в церкви, приглушенный, но и солнце где-то в высоких окнах чувствовалось, почти невидимо горели тоненькие свечки перед иконами, много их было, сияли цветные огоньки в лампадах, золотились оклады темных икон. И запах стоял какой-то особенный, запах воска, дымной сладости. Народу немного было в церкви, несколько черных старушонок да поп копошились в углу. Девочки прошли туда. И ужасное увидели они. Там, в боковом приделе, на возвышении, похожем на длинный стол, в гробу лежал длинный восковой покойник. Цепенея, не веря себе, смотрела Вета на острый нос с длинными холодными ноздрями, на запавшие глубоко, вдавленные закрытые глаза, на седую бороденку и тяжелые прозрачные руки со свечечкой, сложенные на груди, на торчащие ноги в ботинках. Это в первый раз видела Вета мертвеца. Она хотела бежать, но странное, незнакомое раньше любопытство остановило ее, и еще ближе подошла она и смотрела. Вот она какая, смерть. И никто не удивлялся, не ужасался, не бился в рыданиях. Просто все было и не страшно, а тягостно и тоскливо.

— Пойдем отсюда, — шепнула Лялька, и Вета пошла послушно к выходу, но все оглядывалась назад. Неужели и она когда-нибудь будет вот так же неподвижно лежать на столе, и кожа такая будет, что если поцарапать ногтем, то соскребется воск.

А на улице была благодать, воздух, ветер, девчонки скакали в классы, прыгали, вертелись. И не верилось, что здесь, рядом, в двух шагах, смерть.

Глава 4

Зоя Комаровская жила в одноэтажном старом деревянном доме без ванны и центрального отопления, с многочисленными соседями — в квартире было еще три семьи. Дверь с улицы открывалась прямо в узкий дощатый коридор, в котором каждый шаг отдавался грохотом и скрипом половиц. Два узких окошка в Зоиной комнате смотрели в переулок, в них вечно видны были люди, спешащие по переулку, и Зое казалось, что каждый на ходу старается заглянуть в окно, в самую глубь комнаты, чтобы увидеть, как они здесь живут. Но были в таком расположении окон и свои преимущества — зимой было очень удобно рукой дотянуться до сосулек, свисающих с крыши, летом приятно было болтать с подругами, вися на подоконнике, и даже делать тут уроки, объяснять задачки и учить стихи. Мальчишки, царапаясь в стекло, вызывали ее во двор на свидание, а когда она забывала дома ключ, можно было на худой конец влезть в форточку. И в общем, наверное, она любила свою большую пустую и темноватую комнату с черной печкой в углу, которую надо было топить углем, но уголь из сарая таскал, слава богу, старший брат Костя. Жили они здесь втроем: мама, Костя и она, Зоя. А отец погиб в последний год войны, и от него Зое остались только стертая фотография да смутное воспоминание о добром, веселом, некрасивом и смешном человеке, которого она любила так, как в жизни никого не умела любить — ни маму, ни брата, ни подруг. И почему-то было это связано с полузабытым сбивчивым ночным разговором, подслушанным ею, когда отец после ранения приехал из госпиталя домой в отпуск.

Это был непонятный, невероятный разговор о какой-то фронтовой подруге Людмиле, у которой никого на свете нет, кроме папы. Мама тихо отчаянно рыдала и все твердила:

— Я тебя не виню, ты ни в чем, ни в чем не виноват.

А папа обнимал ее и говорил:

— Вера, прости меня, Вера, по-моему, правда все-таки лучше… Ты еще такая молодая и красивая… А детей я не брошу…

Но на этом месте Зоя почему-то уснула, хотя уснуть было совершенно невозможно, они оба плакали и целовались, и от мыслей и догадок лопалась голова, но, видно, слишком уж всего этого было много и слишком она тогда была маленькая, чтобы выдержать столько непонятного сразу. Она уснула, а потом долгие годы мучилась, словно могла она тогда что-то изменить, что-то исправить в своей судьбе, если бы хватило у нее сил дослушать до конца тот разговор. Но сил не хватило, и судьба решила все по-своему, и не у кого было про все это спросить: папа погиб, погиб навсегда, а у мамы — у мамы ничего нельзя было спрашивать, это-то она понимала.