Как ты ко мне добра…

Осенью Оля пошла в школу. Они готовились к этому дню, все на ней было новенькое, наглаженное, форма с белым передничком, огромный коричневый бант, за спиной ранец с блестящими застежками, а в руках огромный пестрый букет георгин. Они шли, ревниво ограждая ее с двух сторон, а вокруг них, такие же взволнованные, сосредоточенные, торопились другие родители с маленькими, как игрушечные солдатики, первоклассниками. Школьный двор был весь запружен толпой. Нарядные учителя стояли, переговариваясь и улыбаясь, на высоком крыльце. Тут же вертелись старшие ребята, которые должны были поздравлять и напутствовать малышей. Весь этот праздничный спектакль давно уже был отрепетирован и накатан и от этого становился еще более праздничным, но в то же время и надежным, здесь никого не могли забыть или обидеть, здесь ни с кем, даже самым слабым и беспомощным, сегодня не могло случиться ничего плохого. Детей выстроили в ряды и гуськом, одна линейка за другой, повели в школу. Оля шла самой последней. На крыльце она оглянулась и помахала родителям рукой. Лиза с трудом проглотила комок в горле. В глазах у нее стояли слезы умиления и… зависти: она тоже хотела в школу.

На сентябрь она взяла отпуск, надо было первый месяц провожать и встречать ребенка, наладить занятия и режим дня, помочь на первых порах. Да и дома тоже находилось много дел, которые Лиза решила переделать, раз уж выпал такой случай, что первую половину дня она будет дома совершенно одна. Она рьяно взялась за уборку, стирку и штопку, перетрясла все углы и кладовки, и однажды у нее на столе совершенно неожиданно оказался объемистый сверток, про который она давно забыла. Она развязала тесемки и развернула пожелтевшую, почти истлевшую по углам папку. Здесь было много всего: письма, фотографии, тетради, в которых велись какие-то записи и счета, непонятные обрывки чужой жизни. Отдельно лежали фронтовые альбомы Роминого отца и перевязанные ленточкой треугольники — письма его с фронта. Лиза отложила их и взяла другую пачку, поменьше, развернула желтый, похрустывающий от ветхости в руках листок в клеточку.

«Милый Шуринька, — с трудом прочитала она высокие округлые изящные буковки, писанные еще старым пером, с нажимом, — если бы ты знал, как мне досадно, что из-за этой глупой болезни я не смогла поехать с тобой. Мне без тебя очень тоскливо, и никакие дела не идут на ум. Только тем я и утешаюсь, что тебе с твоим огромным талантом надо работать, не пропускать же из-за меня такой великолепный сезон! За меня не волнуйся, я иду на поправку. Ромочка тоже здоров, так что работай спокойно. Я так верю в тебя. Одно только мучает меня, родной, — нам никогда нельзя разлучаться!!!»

В письме так и стояло — три восклицательных знака. Дальше было опять про любовь, и Лиза не смогла читать это удивительное объяснение мертвых влюбленных, чувства которых таким странным образом пережили их на годы. Бедная Мария Николаевна! Она так верила в талант своего мужа, но надеждам ее не суждено было сбыться: он умер скромно, в полной безвестности, и его полотна зря пылились теперь в Лизиной гостиной. Лиза положила листок в конверт, перебирала фотографии и снова увидела их всех воочию. Вот молоденькая Мария Николаевна в длинном мешковатом белом платье с оборками стоит рядом со смеющимся высоким Александром Васильевичем. Над ними большой полосатый зонт, а возле ноги Александра Васильевича в высокой траве сидит и смотрит в объектив прекрасная охотничья собака. Даже на фотографии видно, как лоснится ее длинная шерсть. Когда же это было? Лиза никогда не слышала про собаку. На следующей фотографии они были на море, в Крыму, сзади виднелись скалы. Они были в нелепых пляжных костюмах и жмурились от солнца. На обороте было написано: «Гурзуф, 36 год». Дальше лежала целая серия фотографий на картоне, где они были сняты в разных позах: в креслах, рядом с креслом, в профиль и в фас, и крупно, одни только лица, но везде — вместе. Каким же ужасом, наверное, была для Марии Николаевны вся ее последующая жизнь — без Шуриньки, а потом и без Ромы!