Как ты ко мне добра…

Он приехал в Москву успокоившийся, тихий. Вокруг все было бело, и от этого на улицах стало как будто просторнее и светлее. Ему казалось, что он давным-давно уехал из дома. Он медленно шел по улице, сам не зная куда. С утра потеплело, и вчерашний снег мокро хлюпал под ногами. Он свернул на Девичье поле и побрел между заснеженными деревьями и кустами по кривым, уводящим в сторону дорожкам; на душе было тихо, и думалось хорошо. В мыслях он хвалил себя, и утешал, и думал о будущем, и ему казалось, что ничего закрытого для него нет, он все провидел и все понимал, и все, перед чем раньше он отступал в смущении, теперь открывалось так ясно и так просто, что он удивлялся только, как мог раньше этого не понимать. Он думал о своей работе и о том, что был не прав, отстаивая перед Лизой независимость своего ремесла, диссертацию делать ему все равно пришлось, и вот теперь, на сорок третьем году, предстояла ему поздняя и потому обидная защита. И вышло все это глупо, потому что нужна она ему была только для одного — для того, чтобы получить хотя бы относительную независимость и возможность работать самостоятельно, как он сам считает нужным. Это надо было понять давно, только диссертация открывает этот путь, и он наконец получит свою ставку старшего научного и снова, уже, слава богу, навсегда, сможет забыть эти нелюбимые им писанину и сочинительство, всю эту «науку», которая была только ключом к свободе. И сможет заняться тем делом, которое было ему по душе и по силам, — своей хирургической работой с больными.

И еще думал он о том, как постарела Лиза и как мало в ней осталось от той влюбленной и немного взбалмошной голубоглазой девочки, которая досталась ему слишком легко, чтобы принимать ее всерьез. Но она была хорошей женой, в общем-то лучше многих. Ее неудачливое прошлое придало ей какую-то странную силу, и теперь она молчаливо и равно тянула свой воз рядом с ним. Честно говоря, он этого совсем не ожидал. Но получилось все неплохо. Она родила ему славную девчонку. Елисеев усмехнулся, думая о ней. Он-то знал, чей у Оли характер, — это был он сам с детским его несгибаемым упрямством и детской бескомпромиссностью, только в другой, более нежной ипостаси. Она еще покажет себя, его дочка. И плевать ему на недовольство привилегированной школы, где всех детей без разбору делят только на две категории: на усидчивых и дефективных. Он-то цену Оле знал.

Елисеев теперь всему знал цену и обо всем мог думать и рассуждать смело и уверенно, потому что он вошел в тот возраст, который один только определяет все, и довольно вырос, и еще не начал стариться, нет, все разговоры о старости были пустым кокетством, жизнь еще не перевалила половины, он был еще силен, он был на вершине и потому считал законным право на новую хозяйскую уверенность. Жизнь принадлежала ему вся целиком, с домами и деревьями, с этим влажным грузным снегом на поникших ветвях и жижей, хлюпающей под ногами, с белым небом и румяными женщинами, бредущими в снежном парке ему навстречу, с науками и искусствами, о которых раньше не имел он своего суждения, а теперь вот имел. Как это случилось с ним? Да вот так. Наверное, всякий мужчина, видя, как уходят отцы, ощущает и новый груз на плечах, и новый взлет, потому что нет больше на свете никого, на кого можно было бы переложить ответственность. Да она и не тянет его больше, она его радует.

В таком возбужденном и странном настроении он добрался до дому, ходил по комнатам, поджидал Лизу, смотрел на вещи, на картины и видел и понимал их по-новому. Он видел, чего не хватало художнику, этому неудавшемуся гению, произведениями которого были завешаны все их стены. В своем любовании природой и общении с ней он слишком был поглощен своими чувствами и своей печалью. Он не видел и не ждал ответа, его любовь была эгоистичной. Он походил на неумелого любовника, заботившегося только о своих ощущениях и забывавшего о партнере в этой любви — о зрителе. И любовь не получалась. Зритель наблюдал ее, но не мог разделить, его не подпускали. А вот его жена думала только о нем, одном-единственном своем зрителе, о своем муже, и это ее чувство жило в картинах, и зритель ощущает его и поныне и сочувствует ему… Значит, уважение, любовь к тому, ради кого творится искусство — к зрителю, слушателю, потребителю, — обязательная, необходимая часть таланта? И дело тут не только в труде, как утверждает известная формула, но и в правильном, глубоком понимании мира и предназначения человека в нем. Вот о чем говорил тогда Троицкий — о человеческой культуре! И тогда все становится на место. Неудача, которая постигла, например, абстрактное искусство, неприятие его зрителем связаны были с тем, что художники пренебрегли культурой человеческого общения и отрицали зрителя в принципе, они не оставляли ему никакой возможности для общения и связи. Даже тот, кто способен был извлечь наслаждение из их полотен, делал это сам, на свой страх и риск.