Как ты ко мне добра…

Елисеев высвободился из объятий матери, словно они душили его, и шагнул в избу. Под образами светилась лампадка, на стульях сидели и тихо разговаривали старухи в черных платочках. Гроб стоял посредине, ногами к двери, и подошвы огромных сапог заслоняли отца; он обошел их и заглянул в его лицо. И лицо это оказалось таким знакомым и молодым, словно не было этих двадцати лег разлуки. Да, уже двадцать один год прошел с тех пор, как он, Елисеев, молоденьким курсантом уехал из родного города и с тех пор видел отца только несколько раз, почти мельком, заросшего, взбаламученного и пьяного. Зато сейчас он был и побрит, и трезв, лицо не кривилось, не дергалось, не подмигивало, не суетились руки, и огромные солдатские сапоги лежали аккуратно, по стойке «смирно». Нет, не таким он видел сейчас отца, каким он был в последние годы, и не таким бешеным, опухшим, каким вернулся он после войны из лагеря, и не таким потерянным, каким он приехал от бабушки из голодающей деревни. Каким же, о господи?

Было ли в жизни отца хоть что-нибудь светлое, ведь помнит же он что-то, помнит? Может быть, это было еще до войны, в больнице, когда он принес больному сынишке сколоченный из планочек красный аэроплан? Неужели оттуда, из такой дали, пришел и до сих пор сохранился в нем этот горячо любимый, застенчивый, тихий образ? Отец!

Елисеев молча стоял, вглядываясь в застывшее далекое лицо, и чем дольше он стоял, тем яснее проступали в этом лице смерть и отчуждение, дальше уходили воспоминания, и вот уже ничего не осталось, незнакомый желтый застывший покойник в остро пахнущем смолой сосновом гробу. Елисеев очнулся и повернулся к матери.

— Ты бы хоть поплакал, Женя, — тихо сказала мать, — а то стоишь как чужой…

На следующий день были похороны. Народу собралось много. Отца вынесли из дома, тяжелый гроб осторожно втолкнули в грузовик.

— Вот бог дал раннего мороза, а то бы и машина не подъехала, — сказала мать, торопливо забираясь в машину, где для них с Женей были поставлены табуреты.

Могила была отрыта на краю кладбища, внутри земля еще не промерзла, по стенам сочилась вода, и желтая глина на дне была мягкой и влажной. Гроб опустили в яму на веревках, потом по крышке застучала земля, мужики дружно заработали лопатами, засыпая яму, потом пригладили холмик, воткнули палку с дощечкой, в ноги положили убогий венок с грубыми пенопластовыми голубыми и розовыми цветами на голой проволоке и пошли назад, сбивая с подошв приставшую свежую глину.

— Тоже мне, городские, — услышал Елисеев сзади себя быстрый женский голос, — хоть бы речь какую сказал. Что это — постояли да разошлись. Как не русские…

Он поднял плечи и взял под руку мать.

— Мам, я вот что хотел тебе сказать: может, к нам переедешь, места у нас довольно, и жена звала. Ты не отказывайся сразу, подумай.

— Чего мне думать-то? Я давно все передумала. Мне отдохнуть надо, Женя, устала я, а у вас одно беспокойство. Я уж отвыкла от такой жизни. И в приживалках жить не хочу, и невестке не угожу. Тут у нас были бабы, ездили. Которые вернулись, а которые там и зачахли. Мы здесь к воле привычные, сами себе хозяйки. Грех сказать, Женя, без отца-то мне куда легче будет, пенсия есть, проживу.

Поминки были долгие, шумные, пили самогон, говорили кто про что. Отца жалели мало, его здесь знали только угрюмым, одиноким горьким пьяницей, от таких смерть словно бегает, давно бы надо было ему, по его жизни, помереть. И не про него, а про мать говорили: «Отмучилась, Анна, хоть на старости лет вздохнешь…» И Елисееву было обидно, тяжело это слышать. Он вышел на крыльцо, смотрел в серую, однообразную даль улицы и вдруг заметил — пошел снег, тихо кружился в воздухе, порхал в голых ветках деревьев, толкался серыми точками в белом небе. Снег! Словно добрая примета, словно прощальный привет отцу. Да будет пухом ему земля! Он, Елисеев, сказал свою речь, только тихо, про себя, никого больше она не касалась. Он рад был, что не взял сюда Лизу, в этом печальном деле она была бы для него чужой. Это уже потом, там, дома, пусть она погорюет вместе с ним, только не здесь и не сейчас. Снег.