Как ты ко мне добра…

Спорить было глупо, но все-таки в чем-то самом главном Лиза не могла с ним согласиться, она верила в магическое очарование детства, оно есть, без него невозможно жить, без него жизнь показалась бы мрачной и безнадежной. Просто у Оли оно было в другой, незнакомой и непонятной ей форме. Женя был прав в одном: к ней действительно надо пробиваться, но не тем сухим рациональным путем, который он предлагал, а каким-то другим, более естественным и человеческим. Любовью? Да-да, конечно, тут нужна была любовь! И вдруг она подумала: а может быть, вообще ничего не надо делать? Может быть, их святая и слепая вера в необходимость и действенность воспитания — это страшная ошибка? Разве они умеют, разве способны воспитывать? А все остальное, на что они действительно способны, как никто другой в мире, — любовь, прощение всех грехов, нежность и десятки самых разных и крайне необходимых маленькому человеку вещей, — все это они в страхе отметают от себя как опасное баловство, которое непременно погубит их ребенка. Нет ли в этом рокового заблуждения, которое навсегда разобщает два поколения? Любила ли она теперь Оленьку по-настоящему, так, как любила ее раньше, когда она только появилась на свет? Нет, теперь в этой любви действительно чего-то ей не хватало — естественного, животного чувства, какой-то безусловности. Она любила ее, но не слепо, она видела все ее недостатки. И Оля не нравилась ей, она ее пугала… И в этом именно и был узел всех несчастий, они с мужем не умели принять ее такой, какая она есть, у них было страстное желание переломить ее, повернуть по-своему, подогнать под свои эгоистические мечты и планы.

А девочка оказывалась сильнее, терпеливее их.

Время шло, и после отпуска, из которого они вернулись все вместе в конце августа, отдохнувшие, довольные, показалось, что все их трудности и волнения только померещились им, Оленька была здоровым, милым, уравновешенным ребенком, чего они хотели от нее? И вообще жизнь была прекрасна. Женя собирался покупать новую машину и по этому случаю пребывал в особенно радужном настроении.

— Ты знаешь, — разглагольствовал он, сидя за воскресным завтраком, — мне кажется, мы вообще все неправильно понимаем, все ждем каких-то чудес. А счастье — это вот эта самая наша жизнь и есть. Счастье — это что-то вроде здоровья. Представляешь, до сих пор находятся желающие определить, что такое здоровье. А по-моему, нет ничего проще. Здоровье — это отсутствие болезней. Вот так и счастье — это просто отсутствие несчастий. Правда, понимать это люди обычно начинают тогда, когда как раз и начинаются всяческие неприятности, но от этого ведь дело не меняется. Ты знаешь, я ненавижу людей, которые вечно ноют на судьбу, а сами не желают палец о палец для себя ударить. Да еще гордятся своим неумением жить! «Ах, мы такие возвышенные, мы всей этой прозы не можем замечать!» А жизнь-то надо делать своими руками, и счастье свое тоже в том числе.

— Подумать только, какая оригинальная, новая мысль!

— А я за оригинальностью и не гонюсь, зато и не жалуюсь, что мне плохо. Я знаю, что надо делать, чтобы было хорошо. И все это, может быть, трудно и не обязательно интересно, но результаты получаются надежные, можешь мне поверить. Да и, в конце концов, это необходимо — позаботиться о себе самом.

— Здорово у тебя получилось: счастье — это трудно и неинтересно.

— А тебе это кажется смешным?

— Мне это кажется пошлым и обидным, да и само слово мне не нравится. Счастье! Зачем пытаться определить понятие иррациональное? То, что ты путаешь со счастьем, — обыкновенное житейское благополучие.

— Ну и что? Правильно, если, конечно, его широко понимать. А разве это не так?

— Господи, какая скучища! Все спорите, спорите, — сказала Оля ленивым голосом, — неужели непонятно? Счастье — это когда делаешь что тебе хочется и никто к тебе не привязывается.

— Да, это тоже точка зрения, только, к сожалению, в реальной жизни неосуществимая. А неосуществимое счастье — это как раз и есть самое большое несчастье. Нам нужен мир — с собой, здоровое соответствие между желаниями и возможностями, умение ограничить себя достижимыми целями, иначе всю жизнь будешь мучиться, что ты не премьер-министр, или что у соседа кухня на метр шире, или что наша мама не Софи Лорен. Ты меня понимаешь, Оля?

— Я пойду телевизор посмотрю, сейчас будет детское кино.

* * *

К своему тридцать пятому дню рождения Лиза ждала в гости Ирину с Камалом, но они приехать не смогли, а вместо этого прислали Лизе чудесную посылку, в которой были изюм без косточек, мягкий, желтый, прозрачный от свежести урюк, шептала — сушеные персики, легкие крупные грецкие орехи, а сверху лежала июльская книжка «Нового мира», заложенная посредине коротенькой Ириной записочкой. В записочке этой было вот что: