Как ты ко мне добра…

— Ну чего уж теперь, — мирно сказала Зойка, оттаскивая ее в сторону от людского потока. — Утрись. У тебя платок есть? Ну, вот так. Тут реви не реви… Институт-то не бросила? Ну и молодец. Пойдем посидим, я тут кафе хорошее знаю.

Как хорошо было покоряться! Вета кивнула и вытерла нос. В кафе было пусто, темно, только какая-то пара в углу так целовалась, что неудобно было смотреть.

— Ты куришь? — спросила Зойка, доставая пачку сигарет «Ароматные». — Попробуй. Вообще-то помогает. У меня тоже был тяжелый период, так я втянулась, теперь без них никуда.

Они помолчали. Вета без интереса тянула горькую сигарету. Разве это могло ей помочь? Вот они сидят здесь, две красивые, молодые, здоровые, думала она, а ведь они уже ранены жизнью, уже борются с одиночеством, и в них уже живет неистребимый страх неудавшейся жизни. Почему, почему так вышло? Она не знала, что там накуролесила Зойка, да и не хотела знать, она не была любопытна, но чувствовала, что ей, Зойке, тоже не сладко, и это примиряло их, делало ближе. Они все еще завидовали друг другу. Чему?

Заказали у сонной официантки по яичнице и по чашке кофе.

— Пить будем? — деловито спросила Зойка.

— Не хочется.

— У тебя что, принципы? — Зойка засмеялась.

— У меня денег нет.

— А! Значит, все-таки тяжело одной, без своего-то счастья? То-то и оно. Теперь вот сама как хочешь, так и крутись. Мне-то легче, у меня закалка… А у тебя любовник есть? Могу познакомить. Ко мне сейчас двое мужиков клеятся, даже жениться хотят, им надо срочно, они за границу куда-то уезжают, в Америку, что ли, если, конечно, не врут…

— Прекрати, Зойка, ну что за гадости!

— Как хочешь. Вообще-то ничего такого, вполне приличные ребята, философы или историки, черт их знает… Так что, есть любовник или нет?

— Нет. И давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Давай о другом. На машине ездишь?

— На какой машине?

— На своей. У твоего мужа ведь была «Победа», я помню. Или продала?

Вета молчала. Если бы она призналась Зойке, что не знает, сохранилась ли Ромина машина, не спрашивала, забыла про нее, Зойка бы все равно ей не поверила. Вета неопределенно пожала плечами.

— С машиной совсем другая жизнь, — задумчиво сказала Зойка. — Надоест все — уедешь, к чертовой матери, в лес, побродишь, отдышишься, отдохнешь от всех этих харь, а там, глядишь, и опять можно крутиться… Нет, машина — это сила.

Вета опустила ложечку мороженого в кофе и смотрела, как оно тает, смешивая теплые ароматы кофе и ванили. После курева во рту было противно, и хотелось почистить зубы. Она отхлебнула из чашечки и задумалась. Все-таки хорошо, что они встретились с Зойкой, а то так бы и дулись друг на друга всю жизнь. Но, в общем-то, им все равно не поладить, Вета не любила колючих людей, никого, кроме Зойки.

Она ехала в метро и жалела, что не осталась там, в кафе. Что-то кончилось, обрубилось этой встречей. Словно она вслух призналась в своей неудаче и от этого стала окончательной неудачницей. Погасла радость от сознания, что она справляется со своей жизнью. Что это за радость, что, недосыпая и недоедая, она может поддержать свое существование? Что же это за жизнь? Тишина, пустота, одиночество. И ничего впереди. А ведь когда-то у нее был свой путь, она обязана быть ему верной. Этот путь начинался с папы, с Романа. Пусть она ошибалась, пусть за два с половиной года так ни разу и не успела поговорить с Ромой, и это было теперь уже непоправимо, все равно она останется верной себе, а значит, и папе, и Роме, и Ирке тоже. Они такие, и незачем им подделываться под кого-то другого.

Весна, поздняя и холодная в этом году, все тянулась, запаздывала. Старый клен под окном студии, собиравшийся было зацвести, так и стоял в зеленых брызгах полураспустившихся почек, а тепла все не было и не было, ветер гнал увесистые облака, одну гряду за другой. Радостное солнце выныривало на минуту и снова пряталось, и было холодно, холоднее, чем зимой, потому что отопление давно отключили.

Мария Николаевна бродила по квартире, укутанная в шаль, волоча за собой непослушную ногу. Их отношения с Ветой не стали ни теплее, ни ближе, они обе не были к этому способны, и все-таки по-своему они ужились, и главным орудием мира были лишенные выражения лицо и голос Марии Николаевны. Этот кажущийся покой был мостом между ними и им во спасение, и они, понимая это, старались не сдвинуть опасное равновесие. Каждый день Вета привычно скользила глазами по развешенным на стенах картинам, по всем этим березам, речным берегам, стогам, дачам, и со временем ей стало казаться, что она узнаёт их, что-то выплывало в ней, сладкое, щемящее, родное. Ощущение Роминого присутствия снова тепло коснулось ее. Он жил в этих пейзажах, молодой, светловолосый, смеялся хрипловатым, сдавленным, счастливым смехом, высвистывал сквозь зубы свои любимые концерты, витал где-то рядом, высокий, узкоплечий, и, может быть, это его тень лежала поперек солнечной дорожки, бегущей между сосен. Во всяком случае, ничто не мешало Вете думать, что это именно так.

— Это ведь всё Таруса, правда? — спросила она.

— Да.