Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века

Пока мы, взрослые мужчины и женщины, жили свои сложные жизни, работали, переживали войны и кризисы, пока тянули свои нитки и лямки – вдруг выросло новое поколение детей, наших с вами. Им сейчас по 12, 13, 14 лет. […] Для них весь наш возлюбленный и горячекровавый ХХ век – дела прошлые, давнишние, никакого отношения не имеющие к настоящему моменту. […] Мы про них ничего не знаем. Что у них в головах?

Это пишет в своем ФБ (8 сентября 2019 г.) уже упомянутый Андрей Рубанов.

Это, конечно, не конфликт; это декларация о непонимании.

Конфликтовать, собственно, не с чем. Прочитывается желание такого конфликта, попытка его как-то выстроить по аналогии с прежними битвами отцов и детей, по тем же лекалам. Но они уже не работают, поэтому звучит эта жалоба красиво, но не убедительно. «Мы переживали войны…» Если не считать Афган, который еще мог каким-то образом, уже «на выдохе», коснуться поколения Рубанова (и моего), никаких войн нынешние детцы не переживали. Это, скорее, риторическая фигура, из серии: «А вот я в твоем возрасте…» Нет, ничего такого выдающегося мы в их возрасте не делали. У станков не стояли, в партизанские отряды не шли. Ну, худлита читали побольше – невелика, скажем, заслуга; да и тогдашние взрослые его тоже читали больше, чем нынешние.

Единственное отличие – и здесь Рубанов прав – наличие у «старших» прежнего, советского опыта. И то сказать – советскость этого опыта у тех, чьи детство-отрочество-юность пришлись на семидесятые-восьмидесятые, была довольно разжиженной. Для «сильной отцовской модели» – маловато.

Тем не менее запрос на тему конфликта поколений в современной прозе есть. Наиболее свежий пример – роман Александры Зайцевой «Девочке в шаре всё нипочем». Начал читать его «по службе», для премии «Электронная буква», а прочел на одном дыхании. Увы, несмотря на мой хвалебный отзыв, в длинный список премии роман не попал. Зато вошел в «лонги» «Книгуру» и премии Крапивина. Будем надеяться[164].

Ночью мы танцуем на крыше. Попасть туда несложно, всегда есть кто-то, кто впустит в подъезд. Схема проста и срабатывает без осечек. Сначала мы скромно стоим на крыльце, Будда жмет кнопки домофона, и на маленьком экране вспыхивают алые цифры. Дребезжит механическая трель, из динамика раздается: «Кто там?» Дальше мой выход. Голосом примерной девочки жалуюсь, что потеряла ключ. Щелкает замок, и мы проскальзываем в едкие запахи чужой парадной. Шумно набиваемся в тесный лифт, чуть приплясываем от нетерпения. Кабина ползет на последний этаж, поскуливает и дрожит…

Так начинается этот роман: история группы старшеклассников-неформалов из провинциального города. Спрингá, Каша, Чепчик, Джим, Будда и Никто; от лица последней и ведется повествование (ближе к концу обнаруживается, что ее зовут Алей). Постепенно, по мере вторжения «взрослой» реальности, их дружба начинает распадаться и таять… Впрочем, и «отцы» в романе оказываются не менее беззащитными. «Потому что нет никаких взрослых, не существует, – думает Никто ближе к финалу. – Всем одинаково страшно и тошно».

Время действия – конец девяностых, когда generation gap еще остро ощущался. Когда старшие как-то пытались встроиться в новую, рыночную реальность, обжиться и обуютиться в ней. А младшие отрывались на рок-концертах, панковали, танцевали на крыше и были уверены, что у них-то точно всё будет по-другому.

А может, мы торопимся с выводами, и конфликт поколений никуда из жизни не ушел – просто принял иные формы. И задача серьезной литературы – а куда же она без них, без задач? – эти новые формы почувствовать и выразить. Но пока что проза, как и мода, движется по линии «уни-эйдж». Несмотря на все эти «16+», «18+» и прочие «плюсы», она всё более безвозрастна. Что тоже неплохо; главным, как всегда, остается вопрос качества. И сохранения читателя, чтобы читали ее. И девуши и юношки, и детцы и оти…

«Дружба народов». 2019. № 11

Завершая круг

Вот и 2010-е докатились до финиша; литературный народ взялся за подведение итогов.