Как вернувшийся Данте

Еводий. Изволь: у меня это подготовлено долгими размышлениями. Я спрашиваю: откуда душа, какова она, сколь велика, зачем она дана телу, какой она становится, когда входит в тело, и какою – когда оставляет его?

Августин. Твой вопрос о том, откуда душа, я вынужден понимать в двояком смысле. Ведь мы можем спросить: откуда этот человек? и тогда, когда желаем знать, где его отчизна, и тогда, когда спрашиваем, из чего он состоит, из каких элементов и вещей. Что из этого ты желаешь знать, когда спрашиваешь то же о душе?

Еводий. И то и другое, но о чем следует знать прежде – предпочитаю оставить на твое усмотрение.

– Я рас-смотрю, – пообещал Стас.

– Мы знаем.

Они ответили – вслух и одновременно. Ибо сей-час – могли быть одно. Но. Не стали. Ибо вспомнилось им тоже – одно:

Сон царя Гильгамеша. Исток власти царей – над царями, исток власти богов – над богами: стало быть, всё сосредоточено в ней – так решались все проблемы морального выбора и всяческих этик на тысячелетия вперед и назад; но – для него (как царя над людьми) все это сиюминутное «здесь и сейчас» становилось исключительно делом частным и тоже сиюминутным.

То есть – именно личным: как и делом того не пробудившегося и неприкаянного в своих снах Адама: того, кто сейчас беспробудно спит под личиной героя.

Потому – царь сказал:

– Да, я так поступил и отдал тебе (Зверю) – всего лишь блудницу; ну а ежели я себе возжелаю (обратно) – той волшебной толики жизни, что – её принадлежность; но – неизмеримо любой её блуд превышает? Да какое там «ежели»; я (уже) – возжелал! Я её у тебя забираю.

Сам не ведал, что говорил (либо ведал; но – переступал): царский дар означает, что царь да’рует (как дыхание жизни вдыхает) часть своей царственности и навеки связует и себя, и того, кому дарят.

– Надеюсь, ты понял меня. Ты отдашь ее мне.

Энкиду показалось – исчезла у него под ногами плоская земля (ибо – выдернули из-под нее китов или какую-либо другую основу), и в возникшей вокруг пустоте (ибо основы – всюду: что вверху, то и внизу и по бокам, и впереди, и позади) на него неслышным камнепадом надвигается на него уже не царский, а божий смех.

Казалось бы – что общего у божьего смеха и божественных логосов? А что нет в мире – ничего, кроме них.

– Но сокрушать, быть может, города
Способна и любовь моя! Хоть города – не горы! -
Пел крестоносец, забираясь в норы,
Где померещилась ему вода в его пустыне.

Потом привиделось сошествие с ума -

Как бы с горы! И он сошёл в долину.
Была вокруг прекрасная сама
Природа, для которой всё едино.

Была внизу весна, и было дивно.

Прекрасное вчера! Из всех отчизн

Сберёг он эту! На глазах у всех
Из чуда, именуемого жизнь,
На волю отпустил он Божий смех.

Смех над грехом-ха-ха, над святостью-ха-ха.

Над вечною любовью-боже-мой, кочан капустный!
Лист за листом снимать пустые потроха,
Чтоб стало пусто наконец. Но вот не стало пусто.

Ибо – тело есть (словно бы) рубаха для души; а что же далее? Во что оденем тело? Что будем рвать на звёзды и гроши?

Своё настоящее завтра. Ибо (настоящая) – завтрашняя душа моя есть центр того круга, вокруг которого танцует (и об этом немного впереди) душа сегодняшняя: всеми своими хороводами, вещами, святыми и пророками, и (быть так очень может) богами и даже «своим» пониманием Отца.

Но (сейчас) – сам этот центр круга танцевал вокруг нее, вокруг блудницы Шамхат; тогда – Зверь шевельнулся в душе Энкиду и сказал его губами (и вместо него):

– Не отдам никогда.

Стас – не помнил. Но ему и не было нужды в такой памяти. Иначе он перестал бы пребывать в статичности и стал мучительно смертен (вместо своего мучительного бессмертия, о котором – впрочем – он пока что не ведал, см. Вечное Возвращение I)

Сказал тогда Гильгамеш:

– Ты не желаешь слушать царя, гость незваный? Ты помеха (то есть лишний) в царском моем бытии – вот причина тебя усмирить! И не так, как тебя воплотила блудница, но – по царски сойдясь в поединке! Царь – не ищет блудницу, но – блудница приходит к царю. Докажи, что ты – царь, и награду возьмет победитель.

– Победитель возьмет, – как эхом ответил (ибо эхо отразилось не только от толпы; но – и от земли и от неба!) ему Энкиду, и улыбкою Гильгамеш оценил лаконичность ответа и скинул он облачение царское, и осталось на нем лишь полотно вокруг бедер; тогда сбросил и Энкиду одеяния свои, что по дороге сюда раздобыл грабежом, и остался наг совершенно.

Тотчас им поднесли, по знаку царя, по секире.