Как вернувшийся Данте

Помните: съешьте и станете как боги? – так искушали тех, кто мог бы переступать богами, как переступают ногами, и никогда не прийти туда, где мы с вами живы доселе и где – вместо нас с вами – нашу жизнь за нас выбирает тело: Своими животными «хотело», «сме’ло», «велел’о»…

И вот именно таким «чудовищем Франкештейна» Цыбин (Пентавер, поэт на мосту – переставлять можно как угодно) стал в тот самый миг, когда рыжебородый ударил Илью в живот и выбил из живота (из этих низких – погрязших в познании – и наибольнее вероятных жизней и смертей) его Первородство.

Вот каким Цыбин был на мосту (ежели смотреть уже со стороны Цыбина, уже ставшего для себя – Цыбиным будущим); а каким он стал для нас, нам возможно посмотреть на него из настоящего.

Из «моего» настоящего. Я не хочу быть с ним в «его» будущем. Да и мы все – здесь, а не (в будущем) с ним.

Так откуда он словно бы возвращается?

Как и всё убийцы по уму, он мог лишь убежать от убийств: сойти с ума в долину, где растёт Древо понятного (разумного) Смысла Жизни. И отведать плода его ветвей, протянутого женщиной, и стать как всё: перестать мудрствовать (что равно начать мудрствовать) о непостижимом.

А это и есть человеческое, по силам человеческим, будущее.

Отчего же он сейчас словно бы возвращается из своего будущего (к нам)? А он не смог быть там, без нас: ему нужны были зрители (и почитатели). Он не освободился от человеческого (слишком человеческого) вопроса: существует ли красота, если на неё некому смотреть?

Он не стал этим самым никто (за этим ему и пригодится Петавер).

Точно так, как он сбегал когда-то из города на неприметном электропоезде (рас-считывая на конечной станции пересесть на поезд другого маршрута), точно так он в город (два-считавая, три-считывая) и вернулся: переходя по расписаниям и воплощениям, будучи увлекаем тем или иным локомотивом.

Той или иной прижизненной (ибо безжизненных нет) реинкарнацией в том или ином вагоне.

Уезжал он с Московского вокзала и на Московский же вокзал и вернулся: отсюда и очевидная глупость его решения: перебраться со своим из-мысленным скальпелем непосредственно в сердце моей родины – как если бы он захотел социальной реализации, реализации видимой.

Доселе он осуществлялся не-видимо. Полагал он, что стал для этого в силе: обрел опыт бродяжничества (брожения души) по России.

И здесь-то он (сам того не ведая) пересекся с тысячелетней давности историей убийства живого бога.

– Но сокрушать, быть может, города
Способна и любовь моя, хоть города не горы, -
Пел крестоносец, забираясь в ноты,
Где померещилась ему вода в его пустыне.

Потом привиделось сошествие с ума,

Как бы с горы… И он сошёл в долину!
Была вокруг прекрасная сама
Природа, для которой всё едино:

Была внизу весна, и было дивно.

Прекрасное вчера! Из всех отчизн

Сберёг он эту! На глазах у всех
Из чуда, именуемого жизнь
На волю отпустил он божий смех:

Смех над грехом-ха-ха, над святостью-ха-ха,

Над вечною любовью-Боже-мой, кочан капустный.
Лист за листом срывать пустые потроха,
Чтоб стало пусто наконец! Но вот не стало пусто.

Когда-то поэт на мосту сверсифицировал сию – вышепроизнесённую – смертельно опасную (ибо непоправимо пошлую) позицию. Словно бы оправдал Цыбина, который – затем и взялся за скальпель, чтобы – лист за листом… Лист за листом… Листать (убивать) очередного живого бога.

Но! Для того, чтобы свою бес-смысленность (или – исчисленность) понять, ему (хотелось бы сказать: самому; но – увы, его принудили) пришлось человеческим божиком (листателем страниц) – быть перестать, став по образу и подобию – человеком лишь отчасти механическим (не особо живым, но уже и не мёртвым ничто).

Как? А поместив свою «волю к жизни» к сути «поэта на мосту» и добавив к их симбиозу – нечто от Первочеловека.

Итак – нечто произошло с ним (с ними); но – для того ему (им) сейчас пришлось вспомнить своё (их) последнее убийство по уму (согласитесь – не всё же ему убивать пошлого поэта-альфонса Крякишева).

Мастерская художника – первого ли, второго ли, или третьего-четвертого-пятого уже по счёту, не всё ли равно?) тоже располагалась на втором этаже, а на первом была грязь, прорвавшаяся из подвала.