Как вернувшийся Данте

Оставался ещё один живой. Яна заскользила к нему и остановилась, и встала с ним совсем рядом, и взглянула, и долго смотрела, как бандит вяло тянет из светлых ножен бритвенно-отточенный узкий и матовый тяжелый штык (настоящее антикварное чудо времен интервентов-Антанты, даже с полустертым клеймом) – его-то и разглядывала).

Потом – она позволяет бандиту сделать этим штыком выпад; в это время – мёртвые тела упали на землю, а из ран Ильи (которых и быть-то не должно) живыми толчками вырвалась кровь.

Одна из пуль, которые (в другой реальности – куда-то ушли, которые – куда-то испарились) разорвала ему живот, другая перешибла аорту, а третья словно бы в щепки разнесла позвоночник и продолжала там остывать; почему он все еще жив?

Не только потому что бес-смертие не тождественно неуязвимости: в любых мифах неуязвимые гибнут; но (и) – не только потому, что рана Ильи прежде всего уязвила Яну; а оттого – что смерть (его спутница, подробно в первой части очерченная) сейчас радостно возликовала.

Жизнь трагична и радостна – для бессмертных (а ведь и смерть пока ещё бессмертна); смерть – полна радостной игры: ибо – что для бессмертных, предположим, подвиги героев? Подвиги героев (для них) – трудное дело.

Но! Вместе с тем они – зрелище, высокая забава.

Тебе это должно быть понятно, читатель: ибо – сейчас и мы с тобой лишь наблюдающие за происходящим; поэтому (все мы) – лишь посторонние и почти неуязвимые зрители.

Мы – наблюдаем за частной псевдо-смертью псевдо-Адама; Пентавер (вместе с поэтом и Цыбиным) – наблюдает за псевдо-воскресением Русского Мира (и его частности – миропонимания московской элиты); блудница Шамхат (сотворившая из Зверя-Сатира человека Энкиду) – смотрела именно что изначально, как Первоженщина.

Яна (вся Лилит) – извернулась как упавшая рысь, беспомощный выпад штыка даже не углядев; ибо – зачем? Запах первородной души, пробившийся сквозь испарения человеческой крови, мгновенно достиг её ноздрей; она – замерла и затрепетала ноздрями и сердцем; она – слушала этот запах и осязала его, и вдруг она страшно (как рысь) зашипела.

Тогда (как у замерзших дворовых собак дрожат хвосты) – затряслись плавники у всех китов мироздания. Тогда (вся Лилит) – от бандита она отвернулась (и он остался жив): бандит (обгадившийся от ужаса) – стал удирать.

Илья (псевдо-Адам) – уронил голову. Не прошло ни мгновения (и даже чуть раньше); но – Яна уже стояла подле него на коленях и голову успела подхватить! Лицо её (как лик иконы) могло выражать все и ничего.

В её руке – образовалось лезвие из серебристых лучей. Она – коснулась этим лучом окровавленной одежды; одежда – тотчас распалась. Её пальцы – замелькали, касаясь одной раны, потом других, и кровь перестала идти.

Она – перевернула Илью (как тополиное перо, земного тяготения даже не заметив); опять возникло лезвие – и опять распахнулась ткань; кровь из сквозных ран (которые не могли пробить его тела насквозь, но – пробили: такова ирреальность!) иссякла.

Он – попробовал ей улыбнуться, когда она опять его перевернула.

– Самое трудное позади! – закричала она ему в ответ на неудавшуюся улыбку: не только о себе, но – о всём мироздании (а так же – о Русском Мире).

Голоса у него уже не было; но – он ответил (о всём том, о чём она):

– Ты права. Сегодня будущее уже позади. Так будет всегда – и даже ещё хуже; как сказал бы (или ещё только скажет – для нас времени нет) император Аврелий: мужайся, женщина!

И были в его словах такая воля и такая свобода, по сравнению с которыми даже волшебная жизнь есть нечто подчиненное: казалось, он подводит итоги несостоявшегося мироздания, казалось, что вот-вот мы увидим новые лики моих героев.

Увидим novi mundi и nova vita – для нас всех.

– Нет, – вслух сказала она. – Для нас – может быть; для нас всех… – здесь она вдруг не договорила.

Он улыбнулся:

– Ты права: речь о целомудрии бытия (о всех его ипостасях).

Она (опять) – увидела, что ею руководят. С какой-такой радости какая-то Москва руководит Русским Миром? С какой-такой радости Единая Соборная и Апостольская Церковь хранит всё мироздание – в том виде, как это доступно человечекому миропониманию?

– А именно что – с радости; но – никакой в этом лютости, – сказал пседо-Адам «своей» Первоженщине.

Лилит – молчала. Пентавер (когда-то так и не удостоенный стать воскресителем Египта) – видел (и дыхание затаил).

– Да, – сказал молча псевдо-Адам. – Самое трудное – это мы.

Нужны были (если и нужны) новые слова на новом языке, и их не было, но – окруживший их преходящий мир занял надлежащее ему подчиненное место! Сейчас они двое, мужчина и женщина, все в крови и в окружении мертвецов, непреклонно утверждались в своем непреходящем величии, и он ей сказал:

– Все эти мои пробуждения – и это пройдет!

– Молчи! Я всё смогу.

– Нет, – сказал он ей молча. – Не сможешь.

Тогда она, которой перечили, стала иной. Лицо ее побледнело и стало ужасать. Но он распахнул глаза (тотчас – как ввысь и вширь раздались горизонты!) и взглянул на нее, и она в его глазах отразилась.