Как вернувшийся Данте

В этот пограничный миг простецы оказались вынуждены его взглядом нашаривать.

Время – опять пластилиново растянулось: стало высью, глубью и ширью.

Илья – с трудом отвлекаясь от своих (если бы вы знали, насколько) аполлонизма и дионисийства, попросил:

– Отдай мне хоть одного; предположим, вон того битюга.

Удивление медленно касалось её лица (по мере того как она понимала происходящее во всей полноте), и её неслышный крик нарастал по мере ее понимания:

– Ты не сможешь, в который раз не сможешь! Ни этого (всё ещё) человека, да и вообще никакого нынешнего (из множества кажущихся) мироздания тебе не сокрушить! А ведь никакого другого мира за тобой ещё нет.

Более того – она хотела крикнуть ещё и ещё; но – нам (сторонним наблюдателям) в этом её нарастающем крике удивительно, что в этот роковой и пограничный между двумя мирами (настоящим и будущим) миг она вдруг призывала Илью не прибегать к сокрушительному насилию.

Тому насилию – воплощением которого от-части (все мы от-части и частичны) сама и являлась (если кому на пути являлась).

Он спросил:

– Впрочем – может ли быть роковым Вечное Возвращение к постигнутому (которому надлежит неведомо измениться)?

Она ответила:

– В прочем – и для прочих; но – сейчас не для нас.

Пентавер – услышал.

Пентавер – почти понял, что речь и о нём. Ведь если твоё миро-здание – дом, который всегда недо-строен, то – строен ли ты, красив ли или силён (как – и какими – эти двое были всегда и даже более чем всегда: почти навсегда), не всё ли равно?

Коли ничто не полностью, то и любые потуги любого временного оставаться (в своей временности) значимым – не более чем мысли о бессмысленном.

Этого Пентавер – не услышал. А вот что он увидел (даже если не понял) – это то, что не ему (сейчас и навсегда) обращаться за «ответом на ответы»: перед ним была почти все-ведущая (но – не знающая ни добра и зла, ни смерти) прекраснейшая и смертоносная (то есть – несущая «то, чего нет») женщина!

А рядом с ней был единственный достойный её мужчина, которого она сейчас (или опять и опять) потеряет.

А ещё Пентавер (пусть и убийца по уму, но ещё и в оболочке поэта) – подумал, что в этом почти есть великая почти-тельности, по-читание текста на языке, кому наш алфавит слишком тесен. А ещё (через убийцу) – персонифицированное мироздание опять склонилось к душегубству.

Мгновение (получившее глубину вечности) – так и оставшееся мгновением, отдало вечности свою осязательность и стало пригодно для мгновенного (каким и должно быть миротворению) изменения.

Было ли это Воскресением Русского Мира? Оно бы (персонифицированное и уже не ничтожное) единичное мгновение – и готово было к тому, чтобы обернуться (всему) – мановением длани Отца; то есть – обернуться к Началу: мгновение (персонифицируясь) само могло стать Началом; но – опять всё пошло по накатанной колее.

Мгновение не (на)стало; зато – стало нано-богом: стало центром и точкой поворота – забегая наперёд (в плоское будущее), там – изменяясь и (уже преображённым в будущем объёме) возвращаясь в плоское прошлое, заведомо его превосходя большей реальностью иллюзии.

– Отдать тебе – одного? – сказала она вслух. – Не того ли, что сейчас подглядывает за нами? Ты хочешь сделать его местной «точкой поворота» (откуда путь поведёт из одной плоскости в другой плоский объём)

– Да.

– Сейчас даже этого много.

– Прошу тебя. Убийства неизбежны, но – хоть одного из них я у тебя заберу.

– Ты действительно перестал быть поэтом. Ибо – заговорил на языке, которому человеческий просто-напросто тесен; но – на этом языке никто ни о чём не может просить. Ибо – всё на нём сказанное становится сущим.

– Ты женщина, и тебя просят.

– Хорошо! Но сейчас я особенно помолилась бы за тебя. Если бы могла помолиться себе самой.

– А ты солги себе: сочти себя богиней и обратись к себе.

– Это ты был поэтом и искусным лжецом. Помнишь бога Мома, сына Ночи, который уверял, что ложь – это единственная правда миропорядка, и правдивее всех тот, кто искуснее лжет?

– Помню, что советы его были исключительно мудры. И, в то же время, окончательно гибельны тем, кто им следовал. Ты хочешь сказать, что поэзия лжёт – не во спасенье. Ибо не уводит из теснин языка и не влечет в невидимые просторы ирреальных иерархий; так вот – это и так, и не так!

Она (не глядя на него – сердце не в счёт) привела ещё одну формулировку его (кажущейся вечной) обречённости:

– Всё дело и в поэте, и в слушателе поэзии (ныне дело – во мне, слушающей тебя); но – мне стали тесны иерархии, ибо – они лишь свидетельство тяги незавершенного к своему завершению.

Она улыбнулась и обратилась к поэзии:

– Мне осталась одна забава (она осознанно цитировала поэта) – признать очевидность: и сказал Бог, что это хорошо! То есть – я хороша, а вы (грехопадшие, перекинувшиеся в пседо-сути) плохи.

– Никогда не слышал такого персонифицированного определения добра и зла, – пошутил он (долей шутки).

Она ответила той же монетой: